Лихорадочно пытаюсь вспомнить, что мне могло присниться, и до меня вдруг доходит, что мне все-таки что-то снилось, просто я не помню, что именно.

– Спокойной ночи, Эндрю, – бормочу я, сползаю обратно и пытаюсь устроиться поудобней.

Кажется, он там придумал протянуть ноги через проход и положить их на пустое кресло напротив. Попробую-ка и я так же. Я и раньше подумывала об этом, но мне казалось, что лежать с торчащими в проходе ногами не совсем прилично. Да кому какое дело, думаю, взбиваю, как подушку, сумку с одеждой, кладу под голову, ложусь на оба сиденья. Как Эндрю. А что, вполне удобно, даже очень. Почему я раньше не догадалась?

Наутро меня будит голос водителя, объявляющего, что через десять минут автобус прибывает в Гарден-Сити.

– Не забудьте удостовериться, что забрали все свои вещи, – гремит его голос в динамиках. – И не оставляйте мусора на сиденьях. Благодарю всех за то, что выдержали путешествие по необъятным степям Канзаса, и до новых встреч.

Он отбарабанил этот текст как по бумажке и без всяких эмоций, но, думаю, если б мне самой пришлось повторять это каждый божий день, я говорила бы точно так же.

Принимаю сидячее положение, расстегиваю сумку, ищу билет. Он лежит, весь измятый, между джинсами и футболкой со смурфиками. Разворачиваю, ищу название следующего пункта. Похоже, это Денвер, шесть с половиной часов автобусной тряски с двумя остановками. Господи, ну зачем я поперлась в этот штат Айдахо? И в самом деле. Из всех штатов на карте страны я выбрала тот, где растет картошка, только потому, что кассирша на автобусной станции ела печеную картошку. И вот теперь еду неизвестно куда и понятия не имею, что меня там ждет. А если потом придется ехать еще дальше? Да пропади оно все пропадом! Вот сейчас выйду, доберусь до ближайшего аэропорта и куплю билет на самолет обратно. Впрочем, нет, возвращаться домой я еще не готова. Не знаю почему, но чувствую, что пока вернуться назад не могу.

Не могу, и все.

Эндрю на своем месте что-то помалкивает. С удивлением ловлю себя на том, что пытаюсь заглянуть в щелочку между сиденьями и подсмотреть, что он там делает. Но ничего не вижу.

– Не спишь? – спрашиваю я, задрав подбородок: может, услышит.

Не отвечает. Поднимаюсь, чтоб посмотреть, что это с ним. Ну конечно, уши заткнуты наушниками. Правда, музыки почему-то не слышно, странно.

Эндрю наконец замечает меня и улыбается, потом машет рукой: доброе утро, мол. Я поднимаю руку в ответном приветствии и тычу пальцем в сторону водителя. Он вынимает наушники из ушей и выжидающе смотрит, ждет, когда я переведу жест на нормальный язык.

Сегодня из Вайоминга позвонил брат. Сообщил, что наш старик долго не протянет. Последние полгода его то и дело клали в больницу.

– Если хочешь повидаться, – сказал Эйдан, – лучше ехать прямо сейчас.

Я прекрасно слышу, что говорит Эйдан. Прекрасно понимаю каждое его слово в отдельности. Но до меня доходит только одно: мой папа, будь оно все проклято, умирает. «Только не вздумайте по мне плакать, – сказал он мне и моим братьям в прошлом году, когда у него обнаружили редкую форму опухоли мозга. – Иначе вычеркну из завещания, понятно?»

Как же я тогда на него разозлился, неужели все это он сказал только потому, что, мол, если я стану оплакивать его, единственного человека, за которого готов жизнь отдать, то буду размазней. Плевать мне на его завещание. Что оставит, то и оставит. Может, я вообще все маме отдам.

Отец всегда был с нами суров, можно сказать, драл как сидоровых коз. И меня, и братьев. Но хочется верить, из нас выросли нормальные люди (возможно, как раз потому, что драл). Эйдан, старший из нас, стал владельцем процветающего ресторана с баром в Чикаго, жена его – педиатр. Эшер, самый младший, учится в колледже и хочет сделать карьеру в корпорации «Гугл».

А я что? Стыдно признаться, но в прошлом году я тайком от всех снялся в нескольких рекламных роликах для довольно известных агентств, но делал это лишь потому, что год выдался тяжелый. После того как я узнал о болезни отца. Рыдать я не мог, поэтому отыгрался на своем стареньком автомобиле тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Взял бейсбольную биту и разнес его к чертовой матери на куски. Мы с отцом вместе восстанавливали его почти с нуля. Это была наша с ним общая мечта-идея, которую мы начали осуществлять перед тем, как я закончил школу. Я и подумал, что, если папы не будет, на хрена мне эта машина.

Ну так вот, рекламные ролики.

Черт возьми, я сам не искал этой работы. Никогда даже не думал о таком. Просто однажды сижу как-то в баре у Эйдана, пьяный в сосиску, ко мне подваливает пара хмырей. Наверное, им было плевать, что я… гм… в общем, в задницу пьян, суют мне свои визитки, предлагают кучу денег только за то, что я похлопочу мордой возле какого-то их здания в Нью-Йорке, а прошло уже три недели, как я любуюсь на свою разбитую машину, «шевроле камаро» кстати, и чуть волосы на голове не рву, глядя, во что я ее превратил, ну, я и думаю: почему бы и нет? Одного чека за то, чтобы покрасоваться перед объективом, хватит на ремонт кузова, еще и останется. И я покрасовался. Снялся в нескольких роликах, заработал, так что хватило на ремонт всей машины, но подписать контракт на пятьдесят тысяч, который мне предложила еще одна фирма, неважно какая, отказался, потому что, как я уже говорил, выплясывать перед камерой в нижнем белье за деньги – это не для меня. Черт возьми, да уже после тех роликов, в которых я снялся, мне казалось, что я искупался в дерьме. Вот я и поступил так, как поступает любой нормальный мужик, который ест мясо и пьет пиво, я же мужик, а не какой-нибудь там педик: пошел в салон, сделал несколько татуировок и устроился на работу механиком.

Конечно, мой старик не такого будущего хотел для меня, но, в отличие от братьев, я давно усвоил, что это мое будущее и моя жизнь, и я не могу заставить себя жить так, как от меня ждут другие. Я и колледж бросил, когда понял, что мне совсем не интересно то, что я там изучаю.

Почему люди почти всегда поступают по чьей-то указке, почему боятся быть не как все?

Нет, я не такой. И от жизни жду совсем другого. Ни денег, ни славы, ни собственной слащавой морды на рекламном щите на Таймс-сквер, ни высшего образования, которое приведет меня в светлое будущее, а может, и не приведет. Не знаю, чего я хочу от жизни, но нутром чувствую: не этого. Все это не мое. А что мое – когда-нибудь узнаю. Всему свое время.

– На автобусе? – недоверчиво спрашивает Эйдан.

– Да, – отвечаю, – на автобусе. В дороге хорошо думается.

– Эндрю, отец может умереть в любую минуту, – говорит он, и я слышу, как ему тяжело. – Серьезно, брат.

– Приеду, когда приеду.

Нажимаю на кнопку «конец связи».

Кажется, в душе у меня теплится крохотная надежда, что он умрет до моего приезда. Потому что знаю: если это случится на моих глазах, у меня крыша поедет. Это же мой отец, человек, который меня растил, которым я восхищаюсь. А он говорит: не надо плакать. Я всегда его слушался, всегда старался быть для него хорошим сыном и сдержу слезы только потому, что он попросил об этом. Но знаю точно: если послушаюсь его, горе разрушит меня изнутри.

Я не хочу для себя такого конца, какой устроил для своей любимой машины.

В спортивную сумку я сунул пару чистого белья, зубную щетку, мобильник и плеер с любимыми песнями. Только классический рок, это тоже досталось мне от отца: «Вся эта новая музыка, которую слушает сейчас молодежь, – полное дерьмо, сынок, – повторял он как минимум раз в год. – Мальчик мой, слушай лучше старых добрых „Лед зеппелин“!» Признаюсь, я совсем уж не избегал новой музыки только потому, что так делал папа. У меня ведь и своя голова на плечах. Но все-таки воспитывался на классике, чем очень горжусь.

– Мам, ну это-то зачем?