Синчи стоял не шевелясь, тяжело дыша, с тщательно завернутым кипу в руке. Он еще не понимал, еще боялся понять. Жрец объяснил его молчание другими причинами и спросил раздраженно, с презрением:

— Ты устал? Можешь не торопиться. Сын Солнца покинет Куско только завтра; достаточно, если ты двумя днями раньше него будешь в Юнии Можешь еще отдохнуть.

Синчи почувствовал себя задетым.

— Я могу бежать сейчас же. Я не нуждаюсь в отдыхе. Но… но Иллья…

— Беги и повтори!.. — произнес жрец привычные, установленные законом слова, и Синчи совершенно непроизвольно склонил голову.

— Я побегу и передам: Иллья из Кахатамбо.

— Потом можешь возвращаться к главному ловчему, если он так тебе наказывал. Но для него у меня нет никаких поручений.

— Я выполню все это, святейший, — покорно ответил Синчи.

Однако он не отправился в путь тотчас же. Он продолжал сидеть с поникшей головой, опустив глаза и только беззвучно шевелил губами. Будто заучивал сложное поручение.

Он не шелохнулся, когда его позвали к ужину и даже не взглянул на кувшин со сладкой чичей, который поставили возле него; не глядел он и на листья коки.

Но ночью Синчи исчез, и на сторожевом посту, где он остановился, не заметили его исчезновения. Впрочем, этим никто особенно и не интересовался, все были издерганы, измучены подготовкой к грандиозному путешествию властелина, который уже приказал объявить, что он соблаговолит отбыть утром на второй день после праздника Райми.

К этому времени Синчи еще не ушел из города. В глухой полуночный час он отправился к храму, не решаясь проникнуть внутрь; он лишь присел на ступеньках и молча глядел на громадное здание. В этом его молчании была пылкая вера, мольба и надежда.

Уже на рассвете он встал и поплелся к северным воротам, через которые в свое время ночью попал в город, а теперь терпеливо ждал, когда их откроют. Показав свою бляху, которую в суматохе забыли у него отобрать, Синчи покинул столицу, хотя в этот день никого не выпускали. Отойдя на небольшое расстояние, он укрылся среди поля кукурузы подле самой дороги и ждал, сам не зная, чего он ждет.

Солнце уже высоко поднялось над горной цепью Карвахаль, когда процессия показалась из городских ворот.

Впереди шел небольшой отряд дворцовой стражи, в шлемах, увенчанных перьями, и в латах из толстой кожи, украшенных серебряными пластинками. Каждый воин был вооружен копьем-чонтой, обоюдоострым боевым топором, ножом, имел сумку со съестными припасами.

За ними под присмотром специальных камайоков тянулась толпа рабов и дворцовой прислуги с утварью, которую сапа-инка любил брать с собою в дорогу. Прекрасные вазы из страны аймара, лампы, серебряные и золотые сосуды и даже ковры-наски. Они торопились, чтобы успеть приготовить жилище. Но шли мимо Синчи так долго, что он невольно сравнил их с многочисленными толпами гонщиков, которые по приказу ловчего Кахида двигались в указанных направлениях.

Прежде нежели толпа слуг миновала его, Синчи заметил, что рядом оказались еще какие-то люди, то ли из города, то ли из соседних селений. Они смотрели на все с большим интересом и перешептывались. На постороннего гонца никто не обращал внимания.

— Меня вчера разыскивал камайок из дворца, чтобы я тоже отправлялся в путь и что-то там тащил на себе. Но я догадался, чего он от меня хочет, и скрылся.

— Почему? Кто участвует в охоте, тому достается свежее мясо. И не один раз. А это вкуснее, гораздо вкуснее, чем чарки.

— Это верно! Но один жрец говорил, что Инти не расположен к сыну Солнца. И на тех, кто его сопровождает, тоже может пасть гнев Инти. Поэтому я предпочел остаться.

— А ведь идут и жрецы? Гляди!

— Идут те, кто обязан идти. А я не обязан! — буркнул первый, и все продолжали с интересом наблюдать. Колонна носильщиков была уже далеко, потом промчалось десятка полтора бегунов с пучками веток, которыми они сметали с дороги все следы мусора, и, наконец, показалась основная процессия.

Укрывшиеся в кукурузе крестьяне, хотя их и не мог никто заметить, упали на колени, смиренно ударяя челом о землю. Но при этом продолжали с любопытством следить за всем происходящим.

— Восемь человек несут носилки сына Солнца.

— Сапа-инка Уайна-Капак приказывал, чтобы его несли самые быстрые бегуны.

— Ну да, ведь он всегда торопился. Но теперь не война, а всего лишь охота.

— И койя отправилась с ним. Вон несут ее! Сколько Золота на носилках! Сколько золота!

Синчи вглядывался в процессию до боли в глазах, словно это зрелище могло снять с него бремя всех его забот.

В Тауантинсуйю только правящему инке и его жене полагались носилки. Все придворные, даже высшие сановники, брели пешком. Носилки были удобны, в них можно было лежать, а в, этот день, когда ярко сияло солнце, они были открыты. Но Синчи так и не успел заметить лица властелина: какая-то женщина угодливо склонилась к носилкам и шла подле них, заслоняя сына Солнца.

— Это главная мамакона, — зашептали подле Синчи крестьяне. — Уже с полгода свозят во все города, через которые будет проезжать сын Солнца, самых красивых девушек. Для него, на выбор. А эта старуха теперь нахваливает ему избранниц.

— Поэтому, вероятно, и койя такая мрачная.

— Э-э-э, она уже приучена к этому. Ведь так повелось издавна.

— Но избранная владыкой дева Солнца, наверное, счастлива. Живет во дворце, всего у нее вдоволь, чего ни пожелает.

— Ну, вот еще! Сын Солнца в кои-то веки проведет с ней ночь, а затем забывает о ней, а ведь она уже считается его женой. А когда сын Солнца умрет, за ним должны последовать все его жены.

— Гляди, несут уаки! Вон в этих закрытых корзинах!

— Наверное. Без этого не тронется в путь даже сам сапа-инка.

— Известно. Супай не дремлет и любит напакостить.

— Смотри. Не одна койя такая хмурая! Все придворные словно ждут чего-то недоброго.

— А ты разве не слышал, что было зловещее предзнаменование? Когда в день Райми солнце не зажжет священного огня, это очень плохой знак. Весь год жди несчастья!

— Э, принесут в жертву какую-нибудь девку — и все будет хорошо.

— Да уж жрецы знают, как отвратить гнев богов. А принести в жертву девку — самое верное дело.

— Так почему же все такие невеселые?

Синчи, услышав последние слова, припомнил наказ, который должен был повторить, и сел, прикрыв голову плащом. Да, эти крестьяне говорят правду. Чтобы отвратить беду, принесут в жертву девушку, как только процессия приблизится к Юнии. Избранницей будет Иллья. Она станет мумией. Весьма почитаемой мумией, восседающей в храме. Ее украсят золотом. Может быть, даже вместо глаз вставят драгоценные каменья. Словно что-то может быть ценнее, чудеснее сияющих глаз Илльи!

— Мумия девушки… мумия Илльи…

Процессия уже миновала их, последней прошла дворцовая гвардия; крестьяне, укрывшиеся в кукурузе, ушли. Только Синчи все еще сидел на том же месте, закутавшись в свой плащ. Гонец осторожно ощупал шнурки кипу через тонкую ткань, в которую он был обернут. Эти узлы говорят: принести в жертву девушку! А он, Синчи, назовет ее имя: Иллья! Без него жрецы в Юнии не знали бы об этом. Кипу не может назвать имени. Только одно: принести в жертву девушку.

Но он, Синчи, помчится и скажет: Иллья из Кахатамбо. Помчится, ему дан такой приказ. Потому что он часки, который обязан разносить распоряжения, покуда способен бегать. Ведь в обширном государстве инков, в Тауантин-суйю, для каждого определено место и каждый должен быть тем, кем ему быть назначено. И о каждом все известно. Не спрячешься, не найдешь пристанища, пищи, одежды, если нарушишь закон, А приказ-это закон. Поэтому и он, Синчи-бегун, доставит этот кипу я скажет: Иллья из Кахатамбо. А потом его девушка превратится в мумию.

Он нащупал в походной сумке толстую связку листьев коки, быстро вытащил ее, откусил большой кусок и с жадностью принялся жевать. Если уж так быть должно, если он обязан повторить наказ, то хотя бы не думать о нем, не понимать, не чувствовать боли и ужаса. Сделать так, как в Тауантинсуйю делают все в трудную минуту. Жевать листья коки.