И вдруг в кабине блеснуло пламя. Раздались треск и скрежет. Появился белесый дым, остро запахло гарью. И в ту же секунду ярче солнца сверкнула перед глазами вспышка. Заплясало пламя, больно ужалило в лицо и в руку.

Снаряд или два разорвались на приборной доске, третий, пронизав ее, вошел в бензобак, и горючее хлынуло в кабину. Теперь огонь ярко полыхал, угрожая испепелить и самолет, и летчика.

Нетрудно представить состояние человека, оказавшегося в центре гудящего костра. В запасе секунда-две. Малейшее промедление – смертельно опасно. Одного прикосновения к замку привязного ремня достаточно, чтобы он отстегнулся. В лицо будто впились тысячи тончайших игл. Рывком прикрываюсь левой рукой от огня. Хорошо, что глаза защищены очками, а на руках – краги. Приподнявшись, переваливаюсь через левый борт кабины…

Так четко вспомнилось наставление инструктора из Ейского училища старшего сержанта Александра Шилкова о действиях летчика в подобной ситуации – прыжок из горящего самолета методом срыва. Но тогда это была только теория…

Самолет идет с набором высоты. До земли метров пятьдесят, но парашют все равно не успеет раскрыться. Вот-вот фашист «добавит». Нет, надо бороться!..

Чувствую – парашют уже приподнят из чаши сиденья. Можно «рвать» кольцо! Рванул. «Т-тах» – послышалось позади. Этот звук, ласковый и спасительный, слышу часто и теперь. Какая-то сила потянула меня из кабины. Но, прежде чем повиснуть на стропах парашюта, впереди и выше успеваю увидеть промелькнувший силуэт «мессершмитта» в сиянии огненных трасс. Тут же горячей волной дохнуло снизу и до слуха долетело: «У-ух!..» Это взорвался на земле мой «ишачок»!.,

В небе, оказывается, в действие вступила еще одна боевая машина, невесть откуда взявшаяся (видимо, «охотник»!), молнией пронеслась мимо выходящего из атаки «мессера», ударив из всех точек. От того полетели какие-то куски, он задымил, раз-другой «клюнул», резко взмыл вверх, перевернулся через крыло и, опустив нос, отвесно пошел вниз. И уже два костра чадят невдалеке – один в перелеске, второй – в предгорье.

Несколько секунд меня куда-то несет. И вот слышны протяжный шелест, треск. Удар!.. Наступает поглотившая все тишина.

Сколько времени прошло? Открываю глаза – белое пятно. Постепенно проходит мутная пелена. Да это ведь парашют, зависший на ветвях деревьев!

Скосил глаза. Редколесье, кустарник. Над головой – белый шелк парашюта, выше мечется разноцветная трасса: видно, немецкий пулеметчик бьет с переднего края из крупнокалиберного пулемета, да никак не может взять прицел чуть ниже.

Лежу, прислушиваюсь. Не слышно ни пулеметной трескотни, ни уханья орудий. Только телом чувствую, как дрожит земля. Встать не могу – тело будто налилось свинцом, ноги словно не мои. Подтянуться на стропах не в силах. Даже на колено привстать не в состоянии. Кое-как достал из кобуры пистолет, да напрасно пытаюсь взвести курок. А вдруг фашисты покажутся? За себя постою: девятый патрон – в стволе.

Земля снова дрожит. Бьет артиллерия, рвутся снаряды. Значит, прихожу в себя. Замечаю невдалеке свежевырытую землю. Траншеи! Чьи?

– Лотчик, лотчик! – улавливаю идущий словно из преисподней голос. Настораживает произношение: явный акцент. Неужели, враг?

Поворачиваюсь резко набок, собравшись с силами, взвожу, наконец, курок пистолета. Присматриваюсь. Наподалеку, раздвинув кусты, показался смуглолицый солдат. Позади него – еще один. Такой же загорелый, чуть раскосый. Оба в шапках-ушанках, в шинелях с погонами. У первого краснеет по одной красной полосочке. «Ефрейтор, – мелькнула мысль. – Наши!»

– Ти лотчик?..

Понимаю недоумение ефрейтора: его смущает весьма странная солдатская экипировка – серая шинель, ботинки с обмотками. В его понятии летчик должен быть в реглане или кожаной куртке, в унтах. И вдруг этот образ померк. Странно, конечно, да кто виноват, такое уж время было: в начале войны довелось мне побывать и в кавалерии, ходить по вражеским тылам… Сменить «амуницию» еще не успел. И только увидев парашют, кожаный шлем, очки, правда, уже разбитые, ефрейтор понял, что перед ним действительно летчик.

Подполз солдат ближе, помог приподняться и освободиться от лямок, второй боец стянул с дерева и собрал парашют, положил его в сумку. И теперь вдвоем волоком потянули меня к траншее. Потом метров двести – триста, поддерживая и помогая двигаться, вели по ходам сообщения.

Так оказались в небольшом домике лесника, где разместился передовой медицинский пункт какой-то части. Вокруг – изрытая снарядами земля, поваленные деревья.

Миловидная девушка в белом халате перевязывает раненого.

– Сестричка, мы привели летчика. Помоги ему, пожалуйста.

– Конечно! Летчики нам ведь тоже помогают! – девушка улыбнулась. – Каждый день дерутся над нами с фашистами. Да этот, никак, с упавшего самолета? Живой, значит?

Закончив бинтовать раненого минометчика, сестричка принялась за меня: сделала прежде всего укол – ввела противостолбнячную сыворотку, смазала какой-то фиолетовой жидкостью ожоги на лице, затем, увидев кровь на воротнике, осмотрела шею и голову и обнаружила несколько мелких осколочных ран на затылке. А мне поневоле подумалось: «Метко целил фашист!»…

…Сестричка уже заканчивала бинтовать голову, как послышались близкие взрывы. Через оконные проемы избушки хорошо видны идущие в пикирование «юнкерсы».

Избушка заскрипела, заходила ходуном. Звякнули и посыпались оставшиеся кое-где стекла.

Такого еще не приходилось испытывать, хоть и попадал не под одну бомбежку.

Бомбили лесок, где, как оказалось, находились наши артиллерийские позиции. Взрывы гремели все ближе и ближе. Надо бы в укрытие, да где оно?

Инстинктивно заползаю под нары. Кругом – словно гудит ураган: в окна влетают комья земли, шлепаются на пол.

Вот так сюрприз! Взглянул на сестру – и глазам не верю: как ни в чем не бывало, она продолжает перевязывать раненых. На лице – ни кровинки, губы стиснуты. Какая сила воли!

«Вот это выдержка! Вот это характер!»…

Сестра улыбается:

– Тебе, летчик, подарок на день твоего второго рождения! – и подает осколок, извлеченный из головы.

Здорово подметила Нина: сегодня действительно как бы заново родился! Прикинул: двенадцать летчиков потерял полк до сей поры в подобных ситуациях. Я сбит тринадцатым по счету. И остался жить. Вот тебе и «чертова дюжина»!..

Наконец, бомбежка поутихла. В пустой проем окна мне видно, как в небе завязывается воздушный бой. Низко проходит восьмерка, за ней – шестерка «илов», потом идет группа наших бомбардировщиков под прикрытием истребителей. А выше – «лагги» и «яки» на разных высотах атакуют врага. Стучат, раскатисто гремят близкие и далекие очереди, на низких и высоких нотах поют моторы, то тут, то там в синеве вспыхивают оранжево-красные всплески огня и падают, оставляя черный дымный след, расстрелянные машины. Горит уже несколько «юнкерсов», вспыхнул ЛаГГ-3, за ним задымил второй… С высоты долетели до земли «голоса» пушек и пулеметов.

Оторвавшись на секунду от своего дела и мельком взглянув на меня, обеспокоено наблюдавшего за приземляющимися невдалеке парашютистами, медсестра спокойно сказала:

– У нас часто так. Мы уже привыкли.

Улыбнулась, подошла, посмотрела, хорошо ли держится повязка, помогла сесть на нары.

– Раньше, чем стемнеет, отправить тебя не смогу: видишь, что творится? Рядом наши артиллерийские позиции. Нащупали нас фашисты – вот и бесятся, – она кивнула головой в сторону противника.

– Ты уж потерпи до вечера.

Вскоре в избушку принесли на носилках летчика с «ила», сбитого зениткой, а буквально следом солдат привел еще одного авиатора с обожженным лицом, в обгоревшей гимнастерке, на которой отсвечивали два ордена Красного Знамени; этот, как позже выяснилось, был с «лагга».

– Сейчас, миленькие! – мягко сказала Нина. – Сейчас… Везет мне нынче на авиацию!.. Ничего – чуток потерпите. Все будет хорошо!..

…Когда стало смеркаться, подъехала телега, остановилась у разбитого крыльца. Не заходя в помещение, ездовой спросил: