– Я после распределения в Москву вернусь, а ты тут останешься.

– Почему?

– На кладбище. – Вадим был истинным медиком. Нюни не распускал и не ходил вокруг да около. Удара не смягчал – называл вещи своими именами. Это действовало. Мысль о скорой кончине радужной Нине не казалась. Скрепя сердце она согласилась уехать и уже через неделю выходила с драгоценным пищащим свертком из дверей московского аэропорта.

Мама сгребла ее в охапку и заплакала. Папа просто смотрел, заглядывал в зыркающий темными глазами кулек и, еле сдерживая дрожь в голосе, обещал:

– Прорвемся, малыш!

Через месяц такого прорыва она стала здоровой, румяной молодой девушкой, про которых в народе говорят: «кровь с молоком». Лариска в менее суровом климате тоже как-то выправилась, вылезла из болячек и незаметно превратилась в Ларочку. Сидеть с внучкой папа поручил супруге.

– Нинуше надо отдохнуть и восстановиться в институте, – сказал он, ведь самым серьезным ударом в отъезде дочери для него стал декретный отпуск. Он боялся, что «замужество засосет и оставит без образования», но Нина не подвела: доверила дочь бабушке и начала посещать лекции.

К вручению диплома в отпуск приехал Вадим. В гости забежал на пятнадцать минут. Неловко чмокнул заоравшую Ларочку – отец был усатый, небритый и поэтому страшный – и, пряча глаза, объявил Нине, что из Якутска, наверное, не вернется, потому что там предлагают место заведующего отделением, а в его возрасте – это прорыв в карьере. К тому же на Севере зарплаты гораздо выше. Так что жену и ребенка сможет обеспечивать оттуда гораздо лучше. Нина пыталась сопротивляться:

– Я теперь тоже буду работать. Жить станет легче.

– Нин, там я величина, а здесь стану мальчиком на побегушках. Кто я такой? Нет и тридцати. Молодой специалист, и этим все сказано. Пойми, там передо мной открыты все двери.

Супруга помолчала, а потом усмехнулась:

– Догадываюсь. Наверное, и стучать не надо. Сами распахиваются.

Вадим отвел глаза, и она объявила:

– Развод!

Мама потом возмущалась:

– Ты в своем уме?! Он же положительный до мозга костей. Ты же любишь его. Разве можно разбрасываться такими мужиками?!

Дочь все понимала. И любила, и страдала, и ревела ночами, но простить не могла. Либо все – либо ничего. Такой характер.

– Ну, ты хоть скажи! – Мама взывала к папе. – Устраивает тут безотцовщину! Ну, молодой же мужик. С кем не бывает!

– С кем-то, возможно, и бывает. А с ним так будет все время, – твердила Нина.

– Да с чего ты взяла?!

– А как иначе? Он там – я здесь. Разве это жизнь?

– О ребенке подумай!

– Так я и думаю. Торчу здесь.

Мать умоляла отца:

– Ну, скажи же своей упрямой дочери! Останется ведь с ребенком на руках. Что за жизнь-то начнется?

И он говорил:

– О себе думай, дочка! А жизнь… Жизнь наладится. Прорвемся, малыш!

… – Наладится? – спросила Нина у отражения в зеркале.

Чужая женщина смотрела на нее из холодной глубины усталыми, потухшими глазами. Лицо осунулось и приобрело какой-то серый, землистый оттенок, спина сгорбилась, руки висели плетьми. Она с силой оттолкнулась от пола и тяжело поднялась. Непослушными пальцами развязала шнурки кроссовок, скинула куртку и тихо, крадучись, будто боялась кого-то разбудить, прошла на кухню. Включила свет и рухнула, нырнула в гнетущую, удушающую тишину. Некого будить, некого пугать, некого любить. Схватила стоящую на столе вазу и шваркнула об пол. Один из осколков вонзился в босую ногу, и на какое-то время боль физическая заглушила ту другую, что тисками сжимала сердце.

Кое-как остановив кровь, Нина доползла до спальни. Прямо на пол скинула одежду и забралась в кровать.

– Спать, спать, спать, – шептала себе. Сон не желал повиноваться. Женщина ворочалась, вставала, хромала по квартире, смахивая пыль с фотографий и собственной души, снова ложилась, но глаза не желали смыкаться. Желанное забытье не наступало. Прошлое будоражило и не желало отпускать, пока Нина не смирилась и снова не нырнула в воспоминания.

…После развода жизнь наладилась папиными стараниями. Дочь устроил на отличную работу, Ларочку – в ведомственный детский сад. Отец по-прежнему был и кольчугой, и жилеткой в одном лице и, кажется, даже радовался, что удалось вернуть утраченные позиции. В этом было его счастье – заботиться о своих принцессах. А то, что принцессу обманул принц? Так он и не был принцем вовсе. Молодой человек ему изначально не нравился. Молчаливый какой-то. И тихий слишком. И вообще, его королевишна достойна совсем другого.

– А почему раньше не говорил? – удивилась Нина.

– Ты не спрашивала.

– Буду.

Обещание держала. Теперь каждый из претендентов на ее сердце, коих было немало (она была умна, обаятельна и хороша собой), проходил строгий контроль у папы. Точнее, не проходил. Один был слишком инфантилен. «Что ты, лошадь – на себе воз тащить? Тягачом мужик должен работать!» Другой слишком требователен. «За Можай мою девочку загонит. То будет не так, то не эдак. Уже сейчас критикует: волосы перекрась, это сними, то надень». Третий как-то косо смотрел на Ларочку. «Своего ребенка получит – начнет малышку шпынять. Куда это годится?» Четвертый не устраивал, потому что… Просто, потому что не устраивал. Разве нужны аргументы? Все равно так, как папа, никто его рыбку холить и лелеять не будет.

– Ты девочке жизнь ломаешь, – упрекала мужа супруга.

– Я? – изумлялся он. – И не думаю. Просто учу выбирать лучшее.

– Лучшее – враг хорошего.

– Это штамп.

– Это правда жизни.

Но папа не соглашался. И Нина, ошибившись один раз, признавала за отцом безоговорочную правоту во всем. Он был идеалом, а другие до него не дотягивали. Папа был заботливым: поил малиной, если поднималась температура, и записывал к парикмахеру, когда наступало время обновить прическу. Он заплетал косы Ларочке и никогда не забывал позвонить с работы и спросить, каких продуктов купить. Нина едва поскальзывалась, а папа уже стелил соломку там, куда она могла бы упасть, оступившись.

– Что-то спина побаливает. Пойду прилягу, – сказала как-то.

– Не ложись! Сейчас сядем в машину и поедем к врачу! – тут же гремел ключами от автомобиля папа.

– В выходные пойдем Ларочке сапожки покупать. Ножка выросла, – говорила дочь.

Уже к четвергу у девочки стояли три пары новенькой обуви, купленной обожаемым дедом.

– Ты что-то устала, Нинуля, синячки под глазами, – замечал он, пристально рассматривая уже не юное лицо дочери.

– Работы много.

И на следующий день перед ней лежала путевка в санаторий.

– Езжай отдохни, на работе договорюсь.

Из санатория она вернулась отдохнувшая, счастливая и беременная. Имя отца ребенка назвать отказалась, объяснив тем, что тот женат:

– Зачем человеку проблемы?

– Аборт! – настаивала мама. – Тебе проблемы тоже ни к чему!

– Ни за что! – отрезала Нина.

– Кому нужна будешь с двумя детьми?! Ведь тридцать уже. Не девочка. О себе подумай. Ну, скажи ты ей! – Мама, как обычно, взывала к папиному благоразумию.

Но королевишна хотела оставить ребенка. А потому ласковый взгляд и, как всегда, уверенное:

– Прорвемся, малыш!

И на душе сразу стало легко, радостно и спокойно. Папа поможет, решит, сделает. Жизнь как-нибудь наладится.

Наладилась очень даже неплохо. Ларочка пошла в детский сад. Нина с мамой воспитывали малыша, названного в честь деда Максимом. А старший обеспечивал семью.

Был разгар перестройки. Как и многие еще не старые партийные функционеры, отец не упустил шанса по-настоящему разбогатеть. Из директора предприятия превратился во владельца и объявил, что «теперь спокоен за будущее дочери и внуков». Рано радовался. Решил, что новые времена – новые нравы. Думал, что эпоха, в которую тебя в одну минуту могли оставить и без должности, и без средств к существованию, и без доброго имени, осталась в далеком прошлом. Ошибался. А потому не сумел пережить очередной попытки рейдерского захвата своего детища. Не справился, потому что подвело расшатанное нервной работой здоровье.