Он задумчиво стоял с бокалом вина в соседнем зале, куда гостей вернисажа позвали на фуршет, когда к нему подошел Жуковский со свитой.
— Ну, как вам? — с гордостью спросил он.
— Понравилось, — лаконично ответил Капралов, размышляя, говорить ли о том, что его волновало, сейчас или лучше отложить на потом.
Однако тот решил за него.
— Помните, вы просили разузнать, кто покупал в начале прошлого века африканское дерево?
— Да? — оживился Капралов.
— Так вот, Лука Романович, боюсь, ничего не вышло. Похоже, мы в тупике… Не нашли ничего.
— А может быть, и нет…
Жуковский прищурился.
— Вы меня утешаете или что-то знаете?
— Не совсем. Не совсем знаю… Просто…
Жуковский взял его за локоть и потащил в сторону.
— Не томите! Что за дурацкая манера!
Капралов зашептал:
— Дело в том, что, пока я вас слушал, у меня появилась одна идея… Но она немного безумная…
— Говорите же! — Жуковский покосился на маячившего неподалеку Штыкова. — У нас все равно нет никаких.
— О’кей, смотрите. Это даже не идея, а логическая цепочка. Царская семья, драгоценное дерево, потом эта дырка в матрешке… Еще традиция прятать в яйцах сюрприз… Помните теории происхождения матрешки?
Жуковский кивнул.
— Что ее прообразом стала японская кукла?
— Не совсем. Что ее прообразом стали пасхальные яйца… Так вот, я сейчас вас слушал… Алексей Павлович, вы сказали, что известны почти все яйца…
— Да, известны.
— Почти все?
— Слушайте, Лука Романович, вы можете…
Жуковский вдруг уставился на Капралова, глаза его малость вылезли из орбит.
— Господи… Да что же это! За что ни возьмись, выходит автомат Калашникова!
— Прекрасно вас понимаю. У меня то же самое с шизофренией. Так какие неизвестны?
— Всего четыре. И все за два года! Девятьсот четвертый и девятьсот пятый! Господи, девятьсот четвертый! Вы думаете, наша матрешка это царское яйцо?! Как же мне… как же нам самим это в голову не пришло… Мы так привыкли к бриллиантам и платине, а ведь это совсем не обязательно! В шестнадцатом году из-за войны для императрицы сделали стальное яйцо, оно сейчас в Оружейной палате. И из дерева делали, из карельской березы. Вовсе у вас не безумная идея!
— Может, тогда стоит смотреть про дерево не на таможне, а в архиве Фаберже?
Жуковский схватил Капралова за плечи и энергично встряхнул. В то же мгновенье их ослепили вспышки фотоаппаратов.
— Посмотрим, обязательно посмотрим! Вы умница, Лука Романович! Ваша теория слишком красива, чтобы оказаться неверной!
8
Капралов прошел через металлодетектор, предъявил новенькую красную книжицу, поднялся на шестой этаж и, миновав уже знакомых секретарш, снова оказался в огромном кабинете.
— У меня пять минут, — предупредил Шестаков, — заседание бюро.
Он прошел в примыкающую к кабинету комнату. Капралов последовал за ним, но внутрь заходить не стал, а прислонился к притолоке.
— Будем решать, кого предложить съезду кандидатом в президенты, — сообщил скрывшийся за створкой гардероба Леонид Сергеевич.
— А смысл? — ухмыльнулся Капралов.
Шестаков выглянул из-за шкафа и показал удивленные глаза.
— Эх, Лука Романович… Не верите в перемены?
Капралов молча улыбался.
Шестаков появился в свежей рубашке, закрыл шкаф и стал завязывать галстук.
— Вы знаете, что тысячу лет назад хазарский каган заранее решал, сколько будет править? Вот и у нас до сих пор то же самое… Только там еще был нюанс. Они его душили шнурком, и когда он почти терял сознание, тогда и должен был назвать число лет. По истечении этого срока его убивали. Если он называл слишком много, его в сорок лет все равно убивали. Считалось, что божественная сила со временем его покидает.
Он раздраженно дернул галстук и начал заново.
— По-вашему, с этим нужно смириться? Нет-нет, не говорите ничего, это риторический вопрос… Что у вас случилось, что нельзя было по телефону?
— Знаете, да, случилось… Вы крепко стоите?
— Переходите к делу.
Капралов потерся спиной о притолоку и с расстановкой произнес:
— Судя по всему, наша матрешка это императорское яйцо Фаберже за девятьсот четвертый год.
Шестаков повернулся всем телом. Его руки застыли на узле.
— Как вы узнали?
— Догадался. А потом посмотрели в архиве, который Жуковский купил. Там упоминается дерево, из которого оно сделано.
— Ну и ну… Что думаете делать? Он уже что-то предлагал?
— Да, предлагал… И очень настаивал… Тут, видите ли, какое дело… Мне пришлось рассказать про вас. Он сразу сказал, что будет счастлив помочь найти национальное достояние и тому подобное…
Леонид Сергеевич усмехнулся.
Капралов открыл портфель.
— В общем, поэтому я и пришел. Похоже, надо ее вернуть.
Он достал матрешку. Шестаков опустил руки и отступил назад.
— Понимаю… Но это вряд ли. Вернуть, конечно, придется. Только, как верно заметил Жуковский, не мне, а государству. И мы отложим это на после выборов.
— А вдруг я с ней что-нибудь сделаю…
— Не сделаете! — Шестаков хлопнул Капралова по плечу и, на ходу надевая пиджак, вернулся в кабинет. — Ничего вы с ней не сделаете. Но поосторожнее, такая вещь все-таки… Уж с собой точно не надо таскать. В банк, что ли, отнесите…
Он подошел к столу и стал собирать бумаги.
— По крайней мере, теперь ясно, зачем она понадобилась Тодасевичу.
— Боюсь, не очень…
— По-моему, все логично. Разве нет?
— Мне показалось, она ему совсем не нужна… Скорее наоборот.
— Это же он ее ищет? Кстати, как прошла ваша встреча? Вы мне так и не рассказали.
— Да, не рассказал, не о чем было. Говорит, что хочет ее на выставку везти, но по-моему, это отговорка. Думаю, он сам ничего не знает.
— И всё? Наплел про выставку, и больше ничего?
— Да, всё. В основном изображал Мону Лизу, ни да, ни нет. Сидит и улыбается.
— Ха-ха! Он такой! Но вы точно ничего не упустили? Не похоже на Владимира Михайловича, он умный аппаратчик. Я ожидал, что он все-таки что-то подбросит.
— Нет, ничего. Хотя… Знаете, меня смущает одна фраза. Ничего особенного, просто резануло слух…
— Говорите! — Шестаков посмотрел на часы.
— Он сказал, что мы сами обо всем догадаемся, что нужно быть очень толстокожим, чтобы не догадаться. Согласитесь, странный выбор слов… Ни к селу, ни к городу…
На мгновенье на лице политика вспыхнуло изумление, но тут же испарилось, и он равнодушно уточнил:
— Прям так и сказал? Нужно быть толстокожим?
— Именно так.
— А в каком контексте?
— Я спрашивал, от кого он узнал про матрешку.
— Интересно, интересно… — Шестаков направился к выходу.
— Что интересно? Вам это о чем-то говорит?
Леонид Сергеевич остановился и пристально посмотрел на Капралова.
— Нет, ни о чем, — сказал он после паузы, и Капралов почувствовал, что начинает злиться. — Думаю, вы понимаете, сейчас не самое простое время. Давайте мы это дело немного притормозим…
Он взялся за ручку двери, но Капралов опустил свою ладонь поверх его.
— Так не пойдет! Я думал, мы вместе этим занимаемся. Чего вы боитесь?
Несколько секунд они стояли, не двигаясь. Наконец Шестаков мягко улыбнулся и высвободил руку.
— Вы прям как ребенок. Все должно быть по-вашему… Я за вас боюсь, Лука Романович.
9
— Ты сам-то веришь, что это совпадение? — спросил Шмулевич, сияя пьяненькими глазами. — Я правильно понимаю: идешь ты такой со своей больной в музей узнавать про матрешку, а там ни с того ни с сего выясняется, что все это время у нее самой хранилась ее часть?
Кроме Шмулевича, анестезиолога-реаниматолога, мужчины неопределенного возраста, не столько за счет своего вида, сколько по причине отношения к жизни умеющего казаться лет на десять-пятнадцать моложе, за накрытым столом в гостиной у Капралова сидели его начальница Петровская с супругом Владиленом, школьный друг Иннокентий Самохвалов, журналист-надомник, именующий себя «распределенным ресурсом», — с подругой, и Ленка Писецкая. Петровская, полная дама пятидесяти шести лет, была более увлечена закуской, нежели разговором, и лучше всего откликалась на время от времени возникавшие в паузах тосты. Ее муж, которого вернее было бы назвать ее спутником, так как все его движенья и помыслы вращались вокруг жены, за исключением реплик вроде «еще винегрета, дорогая?» и «обязательно попробуй лосося, объеденье!», не произнес за весь вечер ни слова. Наблюдая за почти ритуальной методичностью, с которой тот откармливал жену, Капралов даже подумал, что он преследует какую-то одному ему ведомую цель. Самохвалов, приглашенный скорее по привычке да еще чтобы разговор не крутился вокруг одного лишь безумия, увлеченно слушал историю про матрешку.
