Она не слышала, как он вошел, лишь заметила в зеркале сидящим позади на кровати. Она убрала руку с живота и запахнула халат.

— Дружочек, ты больше не боишься? — спросил он.

— Нет, дружочек, не боюсь!

— Совсем-совсем?

— Совсем-совсем! — Она повернулась к мужу. — Он обязательно вырастет великим человеком.

— Он?

— Конечно, он! Я уверена! И ты наконец станешь отцом. Ведь ты всегда этого хотел.

— Дружочек, всегда я хотел одну лишь тебя! Но для меня также и счастье быть отцом твоему ребенку. Мы ведь столько об этом мечтали.

— Ты прав, дружочек. И наше терпение не пропало даром.

Елена Константиновна задумчиво улыбнулась.

— Я так рада, что у меня есть ты… Все вечно жалуются, а у нас все становится только лучше. Хотя казалось бы — куда уже лучше? Разве бывает так, чтобы люди никогда друг другу не надоедали? Пообещай, что сразу скажешь, если я тебе надоем. Не хочу, чтобы мы превратились в этих мещан. Обещаешь?

— Обещаю, что не надоешь!

— Хитрец!

— Трусишка!

Она села на кровать и положила голову ему на плечо.

— Дружочек, знаешь, о чем я подумал? — тихо спросил Голосок-Заболоцкий.

— О чем?

— Тебе следует ближе общаться с этим Капраловым.

— Зачем? — Она посмотрела мужу в глаза. — Он безобидный простофиля.

— Не скажи… Они всерьез сошлись с Шестаковым. Не стоит его недооценивать. Позвони ему.

Она кокетливо помахала хлястиком халата.

— Толкаешь меня в объятия другого?

— Разумеется! Иначе как ты поймешь, что я самый лучший!

Елена Константиновна игриво хлестнула его по колену.

— Думаешь, он может быть полезен?

— Кто знает, как все повернется. Люди, к которым прислушиваются Шестаковы, всегда могут оказаться полезны.

7

За четверть века город сильно изменился. Капралов помнил свое первое впечатление: из проходных дворов несло плесенью и нищетой, и казалось, что у атлантов на помпезных имперских фасадах вот-вот опустятся руки. Разумеется, сырость с тех пор никуда отсюда не делась, да и состояние дворов ему было неведомо, но когда-то широко разрекламированная кампания реставрации с двусмысленным названием «Фасады Петербурга» дала свои поверхностные плоды: Невский снова стал одной из красивейших улиц мира.

Погода для октября стояла на удивление неплохая: омерзительный ледяной ветер и гнусная зимняя темень еще не навалились полной силой, пока иными днями они лишь обещали себя, оставляя приезжему шанс насладиться прогулкой. Он вышел из Московского вокзала на площадь Восстания и побрел по проспекту в сторону Адмиралтейства. В руках его не было ничего, кроме трости зонта — в Петербург Капралов приехал на полдня.

Лучший способ почувствовать место это посмотреть на людей. Не отвлекаясь на архитектуру и витрины, он заглядывал во встречные лица. Ни одного из них он, скорее всего, никогда не увидит, все они существуют лишь миг и, поравнявшись, навсегда исчезают в неведомых измереньях. Вот, никого не замечая и тем привлекая внимание, гогочет компания студентов; вот как утята бредут за табличкой экскурсовода немецкие пенсионеры; а вот и открытка с работы — женщина средних лет беседует сама с собой. «Отстаньте от меня, — кричит и машет руками, — ничего я вам не должна!» Впрочем, возможно, что она говорит по телефону с банком. С некоторых пор, прежде чем ставить диагноз, психиатру приходилось смотреть, не торчит ли из уха проводок.

Петербуржцы бесконечно вспоминают Москву. Москвич, оказавшись в Петербурге, принимает их провинциальность за непосредственность и открытость (или просто считает непосредственность и открытость уделом провинциалов) и возвращается сюда снова и снова — напиваться, говорить глупости и терять голову. Но так же и петербуржцы едут в Москву окунуться в равнодушие и суету, которые считают проявленьем столичного шика, и поучиться искусству самомнения.

Капралов свернул на Большую Морскую и оказался на Дворцовой площади. Некоторое время он любовался открывшейся панорамой, потом обошел вокруг Александровской колонны и направился ко входу в Эрмитаж. В дверях он предъявил приглашение с золотым тиснением, поднялся по мраморной лестнице и вскоре достиг цели путешествия.

Сбоку от распахнутых настежь золоченых дверей от пола до потолка был растянут плакат. «Фаберже. Возвращение домой», прочитал Капралов сложенную из завитушек барочную надпись.

В небольшом зале, напоминая Стоунхендж, стояли по кругу метровые каменные колонны, облитые светом прикрученных к потолку ламп. Наверху каждой колонны под прозрачным колпаком сияло яйцо Фаберже. Внутри круга возвышался невысокий помост.

Жуковский встречал гостей самолично. Капралов раскланялся, познакомился с его женой и зашел в зал. Открытия ждали и красотки в коктейльных платьях, и бизнесмены, и опрятно одетые старушки, и даже дети. Такие выставки он любил — яиц было не более дюжины, на осмотр хватило нескольких минут.

— Зачем вы приехали? — услышал он тихий голос, повернулся и увидел Михаила Африкановича.

— В смысле?

— Хотите втереться к нему в доверие?

— Не стоит мерить людей по себе.

Капралов, не снимая механической улыбки, отвернулся. Штыков остался стоять рядом.

— Это была моя идея вас пригласить, — сказал он.

— Вот как? Зачем же?

— Чтобы увидели, что мы здесь не просто бегаем за матрешками.

— А-а-а… Я заметил, что не бегаете.

Михаил Африканович фыркнул и стал смотреть на помост.

— Подождите, — примирительно попросил Капралов. — Вам не кажется, что мы что-то упустили?

— Мы пока ничего не наловили. В таких делах требуются годы.

—  А все-таки? Нет ощущения, что мы все валим в кучу, когда надо просто подумать над тем, что уже есть?

— Именно этим мы и занимаемся. А фантазии по вашей части.

— Да, по моей… — пробормотал Капралов и повернулся к подиуму — на него в наступившей тишине поднимался Жуковский.

— Дорогие друзья! Добро пожаловать в Эрмитаж! — приветствовал тот публику, по-дирижерски взмахнув руками, и раскланялся на четыре стороны.

— Целое столетие эти великие произведения фирмы Карла Фаберже, шедевры русского искусства, скитались по свету. Но сегодня… Сегодня наступила историческая справедливость! Они вернулись туда, где все началось — в Зимний дворец российских императоров!

Говоря, Жуковский медленно обходил подиум по кругу, будто укротитель на манеже.

— За несколько десятилетий мастерами Фаберже для царской семьи было создано пятьдесят четыре яйца. Сначала их заказывал император Александр III. Каждый год он дарил императрице драгоценное пасхальное яичко. Потом царем стал его сын Николай. Он заказывал уже по два яйца — для жены, Александры Федоровны, и для матери, Марии Федоровны. Почти все яйца известны и хорошо изучены, но судьба их сложилась по-разному. Некоторые пропали в неразберихе семнадцатого года и до сих пор служат пищей для всяких беллетристов. Но большинство большевики продали за границу. Как правило, за бесценок, по цене материалов, практически на вес. Оставили лишь несколько для Оружейной палаты Кремля. Наш фонд видит своей задачей исправление этой вопиющей несправедливости. Мы приобрели коллекцию императорских и некоторых других яиц Фаберже, и вы можете сегодня ею наслаждаться! Мы также приобрели архив Фаберже, и наши ученые смогут изучать историю не по публикациям в интернете, а в оригинале! История Фаберже в России продолжается!

Капралов почти услышал, как Алексей Павлович воскликнул «Ура!», но тот сдержался и под аплодисменты сошел обратно в зал. После него выступили директор музея, замминистра культуры и пара искусствоведов, объяснивших, что ценность коллекции вовсе не в уплаченном за нее состоянии, а в том, что деньгами выразить невозможно и для чего нельзя подобрать слова. В конце концов, они были правы, неблагодарное дело мерить культуру деньгами лучше делегировать тем, у кого они есть.

Но Капралова занимало не это. Чиновников и ученых мужей он слушал вполуха. Мозг, долго работавший в фоновом режиме, выхватил из белого шума нужные позывные и теперь встраивал их в известную картину.