Они вышли на Рождественский бульвар, и их обожгло полуденное июньское солнце. Как можно со ста пятидесяти миллионов километров так точно целиться в макушку, мелькнуло в голове у психиатра.

— Буду говорить начистоту. — Он поддел носком туфли банку из-под пива и отшвырнул ее на обочину. — Я надеялся, что это какая-то шутка и что они признаются, но не сработало. Вот если бы ты поговорила с ними, мы бы восстановили тот вечер и поняли, кто говорит неправду.

— Еще останется узнать, где пупсик.

— Это само собой.

— Короче, помощь утопающим — дело рук самих утопающих, да? Только что вы их называли иллюзией, а теперь хотите, чтобы я вступила с ней в переговоры. И кто из нас после этого сумасшедший?

— Раиса! Я никогда не говорил, что ты сумасшедшая! И ты не сумасшедшая! Это несправедливо.

— Неважно. Получается, что они все-таки нужны?

— Если б не они, то и пупсика некому было бы взять.

— Разумеется, ведь это наверняка сделал кто-то из них! Чтобы мне досадить!

Капралов окинул ее удивленным взглядом.

— Сарказм это хорошо, — сказал он без выражения, — значит, организм борется. Продолжай в том же духе.

Они молча прошли сотню метров. Горячий воздух прилипал к лицу и таял соленым потом. На Петровке Капралов остановился на светофоре, однако Раиса, не глядя на красный сигнал, шла вперед. Он попытался ухватить ее за сарафан, но не успел. Справа несся огромный американский джип. Она растерянно остановилась, потом заметалась, попыталась повернуть назад, но было ясно, что уже не успеет.

— Раиса, вперед! — завопил Капралов и схватился за голову.

— Раиса, вперед! — заламывая руки, закричала пожилая женщина рядом, и их крик подхватили двое тинейджеров: — Ра-и-с-с-а! Ра-и-с-с-а!

Она бросилась на другую сторону. В последний момент джип с оглушительным воем пронесся мимо в сторону Кремля.

У памятника Высоцкому Капралов, глядя на свои трясущиеся ладони, вскричал испуганным фальцетом:

— Я чуть тебя не потерял! Как ты могла?!

Раиса виновато улыбнулась и слегка его приобняла. Чувство вины у нее выходило лучше всего.

— Ну ладно, простите, задумалась…

Капралов привалился к дереву и дышал как после спринта.

— Ты меня до инфаркта доведешь.

Сказав это, он почувствовал, что болит у него вовсе не сердце, а желчный пузырь. На его губах мелькнула усмешка.

Раиса снова потрепала его по плечу.

— Вот вам и лучше… Лука Романович, вы правда думаете, что другого способа нет?

— Опять двадцать пять! Ты же сама сказала, что готова идти на жертвы!

— Да нет, я про пупсика. Что надо делать?

— Ах, про это… Нужно найти противоречия в их рассказах. К примеру, Профессор говорит, что никогда его не видел, а Пантелеймон Никанорович — что он врет. И непонятно, где здесь правда. Конечно, я бы мог сам, но так уйдет куда больше времени…

— Да-да, я ничего не говорю! Я попробую!

Она провела пятерней по лежащей на груди косе.

— Вон уже и Пушкинская. Наверно, поеду.

— Если хочешь, можешь пойти со мной.

— С вами? Куда же?

— О-о-о! — Капралов переложил портфель из одной руки в другую. — В весьма интересное место. Тебе там точно понравится!

9

— Выглядит… э-э-э… необычно… — не сразу подобрав нужное слово, сказала Раиса, когда они свернули с Тверского бульвара и остановились перед домом розового кирпича, зажатым между задворками ТАСС и особняком ООН. — Средневековый стиль. Похоже на гибрид Английского двора и Грановитой палаты. Неужели ему тоже пятьсот лет? Хотя нет, постойте…

Она перевела взгляд с крыльца на арки окон первого этажа.

— Отголоски модерна… Окна не могли быть такими большими, тогда так не строили, стекол еще не было, даже в Грановитой палате сперва были стрельчатые щелочки, их потом соединили между собой. Это новодел, да?

— Можно подумать, я архитектор! — развеселился Капралов. — Но ты права, в Википедии написано, что ему чуть больше ста лет. Сейчас его новоделом, конечно, не назовешь, но задумывалось, видимо, так, да.

Он махнул рукой на примыкающее к крыльцу с другого бока еще одно, менее пряничное здание.

— Вот эта часть, правда, восемнадцатого века.

Раиса скосила глаза и снова вернулась к модерновому фасаду.

— Похоже, тот, кто его построил, был большим патриотом, — сказала она. — Какое-то купечество.

— Именно так! Сперва здесь находилась мастерская «Детское воспитание» промышленника Саввы Мамонтова, в которой придумали матрешку. Потом Мамонтов разорился, и новый владелец вывел производство в Сергиев Посад, а здесь решил сделать музей и пристроил эти палаты. Видимо, легкий налет китча демонстрировал их связь с русской культурой.

— Смотрю, вы хорошо подготовились.

Капралов польщено хмыкнул.

— Но знаешь, что самое интересное?

— Что?

— Он оказался прав! Его детище и правда стало ее частью! — Он указал  на черную блестящую вывеску сбоку от входа.

— «Музей матрешки»? — прочитала Раиса. — Мы пришли в музей? Вы серьезно?

— Совершенно! — Капралов шагнул под козырек крыльца. — Тут даже Николай Второй бывал.

Миновав кассу, они оказались в похожем на подклеть старинного храма безлюдном помещении с покатыми сводами. Вдоль стен тянулись подсвеченные стеллажи с матрешками.

Из-за колонны выплыла бледная женщина в белой шелковой блузе.

— Обычно мы проводим экскурсии от шести человек, — поведала она, — но сейчас дети уехали на каникулы, а взрослые без них не ходят…

Ее обрамленные оправой очков глаза напоминали стекляшки, пришитые к плюшевой игрушке: выражения в них было не больше, чем в пуговицах.

 — Пожалуйста, не беспокойтесь, мы все посмотрим сами! — заверил Капралов.

— Не посмотрите! — сказала женщина и облизнулась. — У нас так не принято. В стоимость билета включена экскурсия, которая продлится сорок минут, а после вы пройдете в наш салон народных промыслов. Там тоже очень интересно, а главное, все можно купить! Меня зовут Елизавета Георгиевна, осматривать экспозицию вы будете со мной. Прошу сюда! — Она указала на витрины у стены.

Через сорок минут у Капралова рябило в глазах: наслаждаться одновременно сотней экспонатов у него никогда не получалось. Из всех выстроенных по росту комплектов запомнились лишь удивительные красноармейцы, вкладывающиеся друг в друга в порядке старшинства, оставшаяся от московской Олимпиады семейка медведей с выпирающими лапами и ушами, а также похожие на баклажаны безликие болванки с надписями «bit», «byte», «kilobyte» и так далее от модного сетевого дизайнера. В третьем зале, который Капралов мысленно окрестил залом современного искусства (здесь были и матрешки-политики, и разборные целлулоидные неваляшки, и даже вырвиглазный девятиместный креатив «Подсознание Малевича»), Елизавета Георгиевна, окончив рассказ, стала прощаться.

— У меня к вам один вопрос, — перешел наконец к цели визита Капралов, когда она подвела их к дверям музейного магазина.

Он открыл портфель и достал свою матрешку с гербом.

— Вы никогда не встречали подобных? Хотел про нее узнать, но нагуглить ничего не удалось.

Собравшаяся войти в магазин Елизавета Георгиевна лениво обернулась, подняла было свободную руку, чтобы взять протянутую куклу, но на полпути замерла, пристипомьи глаза в аквариумах очков ожили и округлились.

— Но это же, это же… — пробормотала она, не решаясь коснуться матрешки и запрокидывая голову. Ее голос отразился от толстых каменных стен и вернулся, наполненный зловещим шипеньем.

Ничего не понимая, Капралов вытянул руку с матрешкой, но Елизавета Георгиевна отшатнулась и спиной налетела на с грохотом захлопнувшуюся дверь. В то же мгновенье он почувствовал, как между ним и стоящей рядом Раисой сгущается воздух, и дернул головой в ее сторону.

— Это, это… — подхватила Раиса, дрожащим пальцем указывая на матрешку. — Пупсик, пупсик! — заверещала она громким шепотом, и Капралов испугался, что его пациентка грохнется в обморок. ­— Мой пупсик!