Потому как этот дурацкий заколдованный зуб, болевший, шатавшийся, но не выпадавший, мешал Бамбулю не только жить, но и есть. Он ничего не мог взять в рот: ни погрызть солёных камушков, ни пощёлкать горелых корешков, ни угля пожевать. Не говоря уж о палёных летучих мышах или крысах в панировке. Живот подвело от голода, изо рта пахло тухлятиной, язык пересох и стал шершавым, как старая потрескавшаяся кожа. С утра до вечера во рту у Бамбуля было пусто. А тут ещё гоффлокки на зиму глядя стали пробивать себе ходы поближе к пламени, и их жалостные, горестные вопли доносились откуда-то снизу вперемежку с хрустом и треском падающих стен.

Бамбуль стоял перед мутным, в пятнах, слюдяным зеркалом. Оттуда на него смотрела перекошенная рожа: рот, растянутый как перевёрнутая буква «с». Из него торчит вперёд и вкривь зуб. Дурацкий, противный зуб. Нет, точно на Бамбуля порчу навели: или погребёнок, или тролль, или злыдни. Вредины бессовестные.

Наконец Бамбуль сдался и поплёлся к папаше Бабадуру. Тот вылизывал языком едальный камень. Бамбуль встал рядом, разинул рот и выдвинул вперёд челюсть.

— Это что-то непонятное, — сказал папа, глядя на зуб, торчащий выше других. — Странно. — Папа ещё раз посмотрел на зуб. И слева посмотрел, и справа. Потом схватил его большим и указательным пальцами. И потянул.

— Ой-ёй-ёй! — запричитал Бамбуль, но папа и ухом не повёл. Только сильнее вцепился в зуб и утроил рвение.

Теперь он тянул по-настоящему. Потом ещё сильнее. Потом изо всех сил. На потных руках выступили большие, узловатые вены, шея побагровела. Папа облизнул пот вокруг рта острым зелёным языком и решительно дёрнул зуб.

— О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о! — вопил Бамбуль.

Но зуб сидел как сидел, разве что чуть подался вперёд — вверх и вкось.

— Ххххм… — сказал папа Бабадур и хмуро выдохнул через нос, отчего с потолка посыпался песок и камешки. — Похоже, зуб заколдован. — Он мрачно вытер руки о бока.

У Бамбуля перед глазами встал этот мерзкий погребёнок, наславший на него такое несчастье. Дышать стало тяжело. И зачем только бабушка сказала ему, что погребята не опасные? Да что она вообще о них знает?!

В воздухе завоняло какой-то дрянью — смесью пота, серы и ещё чего-то. Бамбуль даже спрятаться не успел, как в нору ввалился Бавван, краснорожий, но с чёрной спиной. Он перевёл взгляд с папы, задумчиво наматывавшего на палец свой волосатый хвост, на Бамбуля, который едва успел захлопнуть рот. Но зуб всё равно предательски торчал наружу.

— Что это у нас? — спросил Бавван и хлыстнул Бамбуля хвостом, как и положено старшему брату.

Он сделал несколько тяжёлых косолапых шагов и встал перед Бамбулем. Тот съёжился, и плечи у него сделались уже. Братец заложил руки за спину, грозно навис над Бамбулем и приказал:

— Рот открыл!

Бамбуль открыл.

— Плёвое дело, сейчас достанем. — Бавван криво улыбнулся, потянулся и заиграл мускулами.

— Не дам! — отшатнулся Бамбуль, закрывая рот рукой.

— Может, лучше маму позовём? — быстро прошептал папа.

— Нет! Клянусь рогами и копытами, я вытащу этот зуб! — закричал Бавван, разозлившись.

Мускулы вздымались у него на руках, как кротовые горки, он вращал глазами, скрежетал зубами и тряс стиснутыми кулаками. Из носа у него валил дым и вырывалось пламя. Бамбуль понял, что надо спасаться: когда братец в таком угаре, он скор на расправу. Особенно если ты Бамбуль.

— Папочка! — заверещал Бамбуль и, спрятавшись за спиной отца, торопливо примотался к нему хвостом.

— Уймись! Перестань, я сказал! — оглушительно закричал Бабадур. От крика его лоб покраснел ещё больше, чем всегда, и в глазах полопались сосуды. Папа, заслоняя собой Бамбуля, решительно попятился назад, подальше от приготовившегося к прыжку старшего сына. — Сейчас же прекрати!

Но Бавван и не думал слушаться. Он бешено вращал глазами, из ушей у него шёл пар, ноздри пылали. Воняло жжёной ушной серой и подгорелыми козявками. Тогда папа Бабадур прижал к себе Бамбуля и заорал что есть мочи.

— Мама! Бажаба! — орал он так, что изо рта сыпались искры. От них всё вокруг задымилось и с потолка посыпался песок. — МАМА! БАЖАБА! Сюда! На помощь! СКОРЕЕ!

Когда мамаша Бажаба бежала по подземным ходам, её можно было принять за разогнавшийся асфальтоукладчик. Её роста, мощи и стати хватило бы на троих, но ведь мам и должно быть много.

Бажаба заполнила собой всю нору так, как никто другой никогда бы её не заполнил. Стены задрожали, своды затрещали, горы зашатались. И люди с недоумением переглядывались и озирались по сторонам: что стряслось?

— Гроза? — шептали одни, глядя в небо.

— Обвал? — тихо спрашивали другие, слыша, как звенят стёкла.

— Землетрясение? — говорили шёпотом третьи, чувствуя, как ходит ходуном земля.

— Лавина? — тряслись от страха четвёртые, торопливо загоняя детей в дом и прячась с ними в погребе.

— Я пришла, — заявила Бажаба, и всё, что могло ходить, ползать, летать или бегать, кинулось врассыпную, забилось в щели, расползлось по коридорам и попряталось в самые тёмные уголки и закоулки.

От каждого её шага вздрагивал пол, из золы выдувались снопы искр, пот, сопли и пыль летели во все стороны. А у людей качались люстры на потолке. В стойлах мычали коровы. Кошки скреблись в дверь. Через треснувший фундамент в дома устремились жучки и муравьи.

— Спаси и сохрани, — бормотали люди, читая в газетах о землетрясении силой в три балла по шкале Рихтера.

— Я пришла, — гремела мамаша Бажаба, страшно вращая глазищами и хмуря густые кустистые брови.

— У Бамбуля зуб того… — пискнул из угла папа.

— Шатается, — пояснил Бамбуль из-под каменной плиты, служившей им столом.

— Не выдирается, — вставил словечко Бавван.

Мамаша раздулась вдвое и засопела в своей неподражаемой манере.

— Ща-а-ас, — прорычала она и пальцем поманила Бамбуля. — Скажи «э», — рявкнула она и уставилась в рот Бамбуля, сжавшегося, как ссохшиеся крысиные кишки.

— Э-э-э-э-э… — заблеял Бамбуль.

— Скажи «и», — рыкнула мама и приставила свою широченную, бесформенную, до черноты опалённую лапищу под подбородок Бамбуля.

— И-и-и-и-и… — протянул Бамбуль со слезами на глазах.

Потом мамаша Бажаба осмотрела зуб. Потом ощупала.

Потом вцепилась в него. И потянула. Она тянула и тянула. Тащила и тащила. Тянула, толкала и тащила, драла, дёргала и выкручивала, нажимала, наваливалась и тащила. Зуб становился длиннее и длиннее, мамаша дёргала и тянула его, выкручивала и тащила.

— Чтоб тебе пусто было! — крикнула она, напряглась и потянула с такой силой, что у неё полопалась кое-где кожа. — ЧТОБ ТЕБЕ ПУСТО БЫЛО! — крикнула она ещё громче и дёрнула зуб с такой силой, что у неё хрустнули все до одной косточки, заплелись ноги, а шерсть на лапах почернела и пошла колечками.

И треснула земля. И с гор сошли грязевые потоки, унося с собой дома, скот и машины. А в других горах начались камнепады. В стойлах бесновались кони. В загонах пугливо блеяли козы. Щенки попрятались под кровати и диваны. И даже рухнула одна школа, по счастью, без учеников, потому что было воскресенье.

Постепенно вокруг мамаши и Бамбуля собралась вся подземная нечисть: черти от мала до велика, включая всех кузенов, кузин и прочую родню, крикливая жуть и злыдни, лихоманки и заразы, кошмары и брюзги, ползучие страхи, тролли, гномы и хюльдры, запутай и скоропуги, гоффлокки, грямлокки и бряклокки, лихи и ползобрюхи, шишибяки и замороки. Злыдневна прибежала как была: не вычесав червяков из волос и со связкой стоножек за плечом.