У меня за это время пронесся миллион мыслей. Начиная с того, что откуда здесь мог взяться рейхсканцлер и заканчивая тем, что всяко может быть. Опять-таки вживую я бесноватого не видел – только на фотографиях. А загвоздка в том, что фотографии уже давно слились в памяти с плакатами Кукрыниксов, поэтому все еще больше запутывалось. Но ведь как похож-то…

Секунд пять стояла тишина, нарушаемая только ревом проезжающей мимо техники и сопением толпы, после чего командир первым взял себя в руки. Поднявшись с таким видом, будто он просто так решил посидеть на земле возле «виллиса», Серега навис над Гитлером и спросил по-немецки:

– Имя, фамилия?

Фюрер, услышав родную речь, пустил слезу и шепеляво начал объяснять, что он здешний почтальон Вильгельм Штеер. Что его за последние пять дней уже третий раз арестовывают как Гитлера (кстати, Гитлер капут). Арестовывают и каждый раз, прежде чем господа офицеры успевают выяснить его личность, бьют.

Первый раз его поймали наши танкисты и выбили два зуба. Второй раз это были кавалеристы. Они сбили его лошадью, а потом выбили еще один зуб. И вот в третий раз Штеера отловили пехотинцы. Бдительный после предыдущих экзекуций почтальон на минутку потерял осторожность и неосмотрительно выполз из своего дома, где его сразу взяли за цугундер.

«Царица полей», для разнообразия, зубы свежепойманного фюрера щупать не стала, а по рабоче-крестьянски приложила в ухо. Когда же пойманный начал вопить, добавили по носу и принялись восторженно скакать вокруг пленника. А ведь он старый, больной человек. Инвалид…

Услышав про это, я заинтересованно спросил:

– И в каком месте ты инвалид?

Битый почтальон, задрав штанину, постучал себя по деревянной, ниже колена, ноге:

– Уже двадцать лет прошло, как я лишился ступни из-за травмы на скачках. Когда меня первый раз русские солдаты отвели к господину коменданту, он тоже моим словам не поверил и даже отвозил в советский госпиталь для проверки. Там врачи подтвердили, что ногу у меня отняли много лет назад и Гитлером (Гитлер капут) я быть не могу.

Марат, слушая монолог несостоявшегося фюрера, начал ржать. Серега тоже принялся кусать губы, а я сочувственно спросил:

– Слушай, дядя, а почему ты усы не сбреешь? Ведь из моды они, я так думаю, навсегда вышли. Да и зубов просто не хватит такую гадость на лице носить!

Штеер трагически вздохнул и ответил:

– Господин комендант, после первого раза, тоже дал совет сбрить усы, но тогда будет видна моя заячья губа… Вот, сами посмотрите…

Тут уже и я не выдержал. Закатился так, что, упав на капот джипа, начал дрыгать ногами. Солдаты сначала непонимающе смотрели на ржущих командиров, но Марат в двух словах объяснил им диспозицию. Тут уж ржать начали все, кроме Пузырькова. Не веря в такой ужасный облом, старшина помертвел физиономией, а потом непримиримо произнес:

– Я его все равно в особый отдел доставлю! Может, этот фашист все врет…

Вытирая слезы, я кивнул неудачливому ловцу:

– Ты его лучше сразу домой забирай – народу показывать будешь и перед девками хвастаться! А что, почти вылитый Гитлер, в натуральную величину!

Пузырьков обиженно насупился, но в этот момент в диалог вступил Серега. Приняв грозный вид, он встал перед почтальоном и выдал:

– Как полковник Красной армии я вам приказываю: после посещения коменданта обрить голову налысо и отрастить усы, как… как у этого сержанта, – в этом месте командир ткнул пальцем в бойца, обладающего шикарными буденновскими усами. – Приказ понятен?

– Цум бефель, герр оберст!

Почтальон так резво встал по стойке смирно, что чуть не упал, а Гусев, надув щеки, чтобы опять не заржать, скомандовал нам:

– Поехали!

Но прежде чем машина тронулась, он опять вдруг выскочил из «виллиса» и, подойдя к чуть не плачущему Пузырькову, который продолжал цепко держать Штеера за плечо, сказал:

– Старшина, вы все сделали правильно. От лица командования объявляю вам благодарность! – И, пожав растерянному бойцу руку пояснил, уже обращаясь ко всем: – К концу войны фашистские бонзы попытаются скрыться от справедливого возмездия! И у вас у всех, если вы проявите достаточную бдительность, есть шанс задержать кого-нибудь из этих убийц. Они могут скрываться под разными личинами, выдавать себя за разных людей, и только от вашего внимания будет зависеть, сядут ли эти палачи на скамью подсудимых или смогут избежать заслуженной кары. А вам, старшина, приказываю доставить задержанного в комендатуру или особый отдел вашей части для выяснения личности!

Спасенный от насмешек Пузырьков, вытянувшись, ответил:

– Есть! – И, гордо оглядев остальных бойцов, потащил почтальона в сторону фольварков.

А Гусев, плюхнувшись в машину, махнул рукой – дескать, вперед.

Джип проехал уже метров триста, когда я смог прийти в себя. Ткнув впереди сидящего полковника кулаком и перекрикивая обгоняемую колонну грузовиков, прокричал:

– Ну ты мастак речи говорить. И где только научился? Видно, не зря с политруками трешься!

Серега на подначку не повелся, просто подмигнул и опять уставился на дорогу, не желая надрывать горло, а я, откинувшись на спинку, подумал, что таких вот случаев с поимкой «Гитлера» будет масса. В Германии подобная стрижка и усики очень популярны. Во всяком случае – пока. Бойцы же в основной массе о фюрере судят по плакатам и карикатурам. Так что не завидую я тем гражданским немцам, которые протянут со сменой имиджа – тут ведь не просто зубов можно лишиться, но и самой жизни. Нарвется фриц подходящей внешности на обозленного бойца, тот на любой приказ плюнет, лишь бы своей рукой эту змею шлепнуть…

А потом мы, словно три мушкетера, шеренгой ходили по городу, знакомясь с местными достопримечательностями. Хотя, как выяснилось в процессе осмотра, архитектура и памятники давно помершим монархам меня не очень увлекают. Скажу больше – совсем не увлекают. Все эти дома красного кирпича с узенькими улочками и крохотными площадями я уже видел. И разрушенные, и нетронутые войной. Гражданских девушек, которых тоже можно с интересом разглядывать, на улицах было очень мало.

Город был взят сравнительно недавно – фрицы еще простыни из окон убрать не успели, не говоря уж о том, чтобы заниматься прогулками. В основном встречались только наши солдаты да беженцы, толкающие перед собой детские коляски, набитые барахлом. Среди гражданских, конечно, попадались молодые и возможно даже симпатичные особы, но одно дело – смотреть вслед барышне, красиво одетой и весело цокающей каблучками по брусчатке, и совсем другое – видеть лица потерявших кров людей. Смотреть им вслед никакого желания не возникало. Даже вспоминая наших беженцев, я, глядя на серую колонну, не испытывал злорадства. Хотя и особого сострадания не испытывал тоже. Как говорится – за что боролись, на то и напоролись…

Гораздо большее сожаление у меня вызывали закрытые гаштеты. Ведь из-за желания попить пива я в основном и затеял всю эту поездку. Теперь же мы бродили от одной неработающей точки местного общепита к другой, расстраиваясь все сильнее и сильнее.

Один только раз слегка поднял себе настроение, когда на маленькой площади увидел статую рыцаря. Идентифицирующих подписей под этим истуканом не было, а морда была закрыта забралом. Обойдя вокруг каменной фигуры, я предложил Марату нацарапать на постаменте его имя, убеждая Шарафутдинова, что лица все равно не видно, а заиметь себе прижизненный памятник – это круто! Но напарник от такой славы с негодованием отказался, предложив взамен оставить мой барельеф на стене кирхи. Причем барельеф будет даже частично живым, так как он не садист, убивать до конца своего друга. Тут уж отказался я, и, попинав закрытую дверь очередной пивнушки, мы пошли дальше.

А потом Гусев, разглядывая крылато-зубастую горгулью, установленную на замкообразном здании, упомянул о всепроникающем немецком мистицизме, и я впал в раздраженное состояние. Да и было с чего! Фрицы ударяются в мистику и носятся со своим Аненербе, как дурни с писаной торбой. Советское командование, убоявшись возможных свершений гитлеровцев на этом поприще, переориентирует нашу спецгруппу, ставя ей новые задачи. Мы их и выполняем, вот только толку от всего этого…