— В конце концов… — начал он.

— В конце концов, — перебил его Померанцев, — надо, товарищи, работать.

— В конце концов, — всё-таки продолжал Суздальский, — мы не всё знаем.

— Мы ничего не знаем, — заметила Вега.

— А что можно знать? Разве что-нибудь было? — спросил Эдик.

— Что вы имеете в виду под «что-нибудь»? — осведомился Суздальский.

— Под «что-нибудь» я имею в виду то, по поводу чего ведётся следствие.

Суздальский фыркнул так, что на столе у Померанцева шевельнулась калька.

— Деликатно выражаетесь, молодой человек. Прокуратура по поводу «чего-нибудь» вести следствие не будет. Она занимается убийствами. Убийство! Не стесняйтесь этого слова. Каждый день кого-нибудь в мире убивают. Вы были на последнем кинофестивале? Отобранные картины, идейные, прогрессивные… Но в каждой убивают и насилуют. Убивают из пистолета, режут ножом, стреляют из винтовки, как уток… Королю отрубают голову топором, негру просто отрывают голову, как курице… Давно ли во Вьетнаме перестали травить людей с самолёта, как клопов хлорофосом…

— Там убийства… абстрактные, — неуверенно возразил Эдик.

— А у нас? — Померанцев резко повернулся, не вытерпев.

Горман смотрел на руководителя группы, хлопая ресницами, которые, казалось, сейчас вылетят из-под стекла очков.

— Почему «у нас»? — вмешалась Вега.

Померанцев так же резко отвернулся. И опять стало тихо той тишиной, в которой слова людей не склеивались смешком, шорохом, взглядом, вздохом, а падали одиноко и звучно, как капли воды из отключённого крана.

Терёхина вошла шумно и села на своё место, сердито отдуваясь. Все смотрели на неё. Она обиженно молчала, потому что ходила в прокуратуру первая. Горман вежливо прокашлялся, намекая тем самым, что ей пора говорить. Но Анна Семёновна демонстративно помалкивала. Однако утаивание информации было для неё невыносимо. Поэтому она коротко сообщила:

— Зануда.

— Кто? — не понял Померанцев, да и все не поняли.

— Следователь, — объяснила Терёхина.

Они ждали продолжения, но она опять замолчала — лицо какое-то обвислое, в красных пятнах.

— Строгий? — спросила Вега.

— С виду культурный, в очках. Но обведёт вокруг пальца, и не заметишь.

— Зачем вызывал? — задал главный вопрос Померанцев.

— Откуда я знаю.

— О чём же он спрашивал? — удивился начальник группы.

— О всяком. Как я занимаюсь хозяйством, каких мужчин любят женщины, какой каждый из нас.

— Ещё что? — строго спросил Эдик.

— Кто кого любил, кто кого ненавидел…

— Вы, конечно, сообщили, что меня все ненавидят? — ласково предположил Суздальский.

— Врать в прокуратуре не собираюсь. — Терёхина поджала губы.

— Подождите, — остановил их Померанцев, — я всё-таки не пойму, зачем следователь вызывал.

— Записал в протокол, какие между нами отношения… Ещё что… Записал, что Суздальский курит трубку, — вспомнила Анна Семёновна.

Вега даже вздрогнула: ей показалось, что на столе Суздальского захлопал взлетевший глухарь — бывает так в лесу, когда шарахнешься от неожиданного взрыва крыльев.

Ростислав Борисович смеялся вместе со стулом, который грохал ножками по полу. Отсмеявшись, он сообщил причину веселья:

— Братцы, ограбили табачную фабрику, ищут людей с трубками.

Но «братцы» смотрели на него не улыбаясь. И в этой неулыбчивой тишине все увидели, что весёлость Суздальского наигранна и фальшива. Он замолчал, напоровшись на строгие взгляды.

— И про Симонян спрашивал, — вздохнула Терёхина. — Как это неприятно… Ничего не сделала, а руки тряслись, будто кур воровала.

Любое следствие — аморально, потому что у честных людей трясутся от него руки. Не парадокс ли: следствие, у которого благородная цель — найти преступника, — аморально! Потому что из-за одного преступника у людей дрожат руки, будто они воровали кур. Можно ли подозревать многих из-за одного? Может быть, пусть лучше этот один ходит себе на свободе, чем из-за него оскорблять подозрениями многих?

Но кто был в сорок восьмой комнате честным, а кто нечестным? Ведь у преступников тоже руки дрожат…

— Завтра тебе приказано явиться, — сообщила Терёхина Долининой.

— Зачем же… мне? — Вега обвела коллег растерянным взглядом.

— Все там будем, — хихикнул Суздальский.

Рябинин понимал, почему допрашивать пожилого человека психологически труднее, — у пожившего за плечами опыт. Понимал, почему иметь дело с образованным сложнее, — тут и самому надо кое-что знать. Понимал, почему говорить с руководителем не просто, — тот сам привык задавать вопросы. Понимал, почему спросить умного тяжелее, чем дурака, — и самому надо быть умным…

Но Рябинин никак не мог взять в толк, почему красивую женщину ему допрашивать труднее, чем некрасивую.

Когда Долинина открыла дверь, он сразу решил, что хорошего допроса не получится.

Она подошла, чётко отстукивая каблуками, и села перед ним, отодвинувшись от стола на приличное расстояние. Он знал, для чего — чтобы сразу ослепить стройными кремовыми ногами. Таким ногам не в маршруты бы ходить, а в мюзик-холле красоваться.

— Слушаю вас, — сказала Долинина, симпатично втянув щёки и округлив губы, будто хотела его издали поцеловать, да передумала.

— Не знаю, о чём вас спрашивать, — фривольно улыбнулся Рябинин и еле удержался, чтобы тоже не округлить губы и не втянуть щёки. — И вообще не знаю, о чём говорят с красивыми женщинами, — добавил он.

Стиль допроса задала Долинина, представившись ногами; он решил его поддержать.

— На работе со мной говорят о науке, — мило заметила она.

— В вашей науке я не разбираюсь. Значит, мне придётся говорить о любви.

— Давайте, — согласилась Долинина, — если только вы в ней разбираетесь.

— Любовь и ненависть — это моя специальность, — серьёзно сказал Рябинин.

— А я думала, что вы занимаетесь убийствами.

— Убийства происходят от любви и ненависти. Не так ли?

— Не знаю, не убивала, — улыбнулась она и опять сыграла губами и щеками.

Рябинин подумал: как это женщинам удаётся выбрать из обильной человеческой мимики и выражений лица, из десятка поз, жестов, походок и улыбок то, что им очень идёт? Уж не при помощи ли зеркала?

— Вы, конечно, не замужем? — спросил он.

— Почему «конечно»?

— Женщины с вашей внешностью обычно ждут принцев.

— Какой вы смешной, — вдруг заявила Долинина.

— Смешной, — буркнул он, обругав себя: знал ведь, что развязный тон не в его стиле, — не получится.

— Симонян была не замужем, Эдик и Суздальский холостые, — заметила Долинина.

— С кем вы дружите в своей группе? — сухо спросил он.

Она весело смотрела на него, словно всё это не принимала всерьёз. Рябинин знал, что психологическую победу одержала свидетельница — одержала незаметно, быстро и уверенно.

Существует мнение, что следователь борется только с преступником. Но ему приходится бороться с любым предвзятым свидетелем, а таких много: не хочется идти по повестке, неохота выступать в суде, считает вызов напрасным, просто пугается прокуратуры, хочет что-то скрыть, боится сказать лишнее, опасается показаниями навредить приятелю — вот и замыкается такой человек в себе. Тогда начинается борьба.

— Я со всеми в хороших отношениях, — ответила Долинина.

— А с Суздальским?

Она откровенно поморщилась:

— Он не считается, его все не любят.

— У Симонян когда были?

— Я у Симонян вообще никогда не была.

— А в Симонян был кто-нибудь влюблён из ваших мужчин?

Долинина задумалась, наморщив лоб и зашевелив губами. Даже работу мысли она превратила в симпатичную гримасу. Рябинин представил, как она сидит среди геологов, мило гримасничая и попутно решая научные проблемы.

— К ней тянулся Суздальский. — Она извиняюще развела руками за такую вольность со стороны Суздальского.

— А Симонян к нему как?

— Она была женщина со вкусом. Поэтому — никак.