Не хотелось, ох как не хотелось главному инженеру пускать постороннего к себе в душу. Рябинин это ценил — легко туда пускают люди, у которых там пустовато, как в незаселённом доме.
— Не беспокойтесь, Максим Васильевич, ваш рассказ из этого кабинета не выйдет.
— Но зачем он вам?
— Видите ли, я работаю следователем давно. С годами меня всё меньше интересует — как? И всё больше интересует — почему?
— Не совсем ухватил, — улыбнулся Ватунский.
— Как — это способ совершения преступления. Возьмите убийства. Способов всего несколько, и они стандартны. Удар предметом по голове — камнем, бутылкой, молотком… Удар ножом, иногда удушение руками и выстрел из пистолета. Вот, пожалуй, и всё. Ваш способ уже встречается реже. А всякие там отравления чаще бывают в детективах, чем в практике. Да каким бы ни был способ убийства хитроумным, он в себе ничего не несёт, кроме действия. Он и в обвинительном-то заключении умещается в одной строчке: нанёс удар, выстрелил — и всё. А вот почему человек наносит удары и стреляет — это уже целая повесть, целая жизнь человеческая. Тут и психология, и воспитание, и характер, и социальные элементы… Это интересно. А ваша жизнь тем более интересна, Максим Васильевич.
— Вы ничего не пишете? Я имею в виду книгу… или статьи?
— Увы, — вздохнул Рябинин, — только протоколы.
— Продолжу. В моей голове уже понеслись мысли о переустройстве комбината — открывалась невероятная техническая и организационная перспектива. Я уже обдумывал первый шаг, выискивал в памяти резервы, мощности, нужных людей. Я уже нёсся, позабыв всё на свете. А директор предложил решить простенькую задачу из трёх лиц. Мне потребовалась минута на решение и получение оптимального варианта.
— Не понимаю! — вырвалось у Рябинина.
— И я не понимаю, чёрт возьми! — крикнул Ватунский. — А вы думали, что я расскажу сладенькую историю? Мол, были объективные причины? Мол, разлучили нас?
Он сразу замолк, словно весь вышел криком. Рябинин терпеливо ждал, когда Ватунский повернётся от окна, от тополей, к нему.
— Извините. Я не на вас кричал.
— Я знаю — на себя. Продолжайте, Максим Васильевич.
— Вы не инженер, вам трудно меня понять. Всё дело в рациональности, которая была моим богом. Нужно было решить вопрос с женщиной, Валей, квартирой. И я решил — быстро, экономично, рационально.
— А любовь?
— Тогда я об этой категории не думал. Вот сейчас могу объяснить — любовь к Вале никуда не девалась. Она была во мне, на самом донышке души, в подсознании, в подкорке, не знаю, куда ещё может завалиться любовь. Я походил на человека, который достал интересную книгу и знает, что эта книга может перевернуть его жизнь. Поэтому засунул её подальше, чтобы не мозолила глаза и не мешала делать дело. А книга-то всё-таки лежала. И это сравнение не то. Может быть, я был и прекрасный специалист, но в чём-то узковат. Сам не пойму, в чём…
Ватунский посмотрел на следователя, как первоклассник на учительницу.
— Могу сказать сразу, в чем вы, да не только вы, узковаты, — не вытерпел Рябинин. — Может быть, слегка образно скажу. В наше стремительное время надо раз в неделю закрываться на вечер в комнате, отключать свет, телефон, телевизор, зажигать свечку и читать Достоевского, Блока, Паустовского. Читать о человеке, о природе, а потом долго сидеть в тишине и думать: что такое человек в жизни, кто он и зачем он. Самый прекрасный специалист должен быть тронут чем-то гуманитарным, философией. Иначе он превратится в счётно-решающего…
— Идиота, — усмехнулся Ватунский. — Пойду дальше. Я ещё не всё сказал. Дело в том, что я женился, а с Валей не развёлся.
— Как? — не сразу понял Рябинин.
— Так… получилось. Может быть, эта мысль не пришла бы, да уж злой рок висел надо мной. Понимаете, потерял паспорт. Я правду говорю, честное слово, — вдруг спохватился Ватунский.
— Верю, — бесстрастно подтвердил Рябинин.
— Не выкинул, а действительно потерял паспорт. Получил новый, чистый, без штампа, — и расписался с Ниной…
— Но почему не развелись? Это же преступление — скрыть брак.
— Теперь сам думаю — почему. Во-первых, получил от Вали письмо. Она уже как-то узнала, что у меня появилась женщина. Две строчки: «Ты свободен. Если нужен развод — бери». Ну как его брать? Я не знал, что можно заочно. А поехать, увидеть её — не смог бы. Во-вторых, штамп в паспорте считал формой, которая ничего не значит, если нет фактических отношений. И молодой же был, мальчишка. Думал, потом как-нибудь утрясётся. А эта статья строгая?
— По сравнению с убийством пустяк, но всё-таки преступление.
— Тогда у меня будет и третье преступление, — сказал Ватунский и замолчал, смотря мимо следователя пустым, уставшим взглядом.
— Короче, женился, — начал он опять. — И вот оказался лицом к лицу с новой женой. Пока я думал о женщине абстрактно, во мне всё спало. Но когда я ощутил её, впервые поцеловал, то схватила меня такая боль, о какой и не догадывался. Обычно в таких ситуациях человеку требуется время для понимания своих ошибок. А у меня сразу. Как атомная вспышка.
— Зачем валяли ваньку насчёт своей узости? — грубо перебил Рябинин. — Чтобы скрыть причину женитьбы?
Ватунский неожиданно покраснел.
— Я правду сказал, — быстро ввернул он.
— Максим Васильевич, — задушевно начал Рябинин, — я же вас практически не допрашиваю. Неужели я не вижу, какой у вас уровень, начитанный вы или нет, чистый технарь или интеллигентный человек?
— Всё сказал правильно, — начал Ватунский и вдруг взорвался: — Сказать, что понравились её бёдра?! Вот и говорю! Да, понравились её ноги и грудь, чёрт возьми!
— Чего же вы кричите? — улыбнулся Рябинин.
— У вас, у следователей, это считается развратом, — сказал тише Ватунский, но его злость завязла в рябининской улыбке.
— Почему же?… Красивые ноги я тоже ценю.
— Не подумайте, что эти бёдра всё и решили. Хотя играли какую-то роль. Всё решил комплекс, где сексуальное, сиюминутное не исключалось. Продолжать?
Рябинин кивнул.
— Похудел я, почернел, стал хуже работать. Ходил у себя по кабинету, как отощавшая обезьяна. Верите, через три дня после свадьбы с красавицей написал Вале письмо. Потом видел его — сумасшедшие разумнее пишут. Лист бумаги иссечён пером, как тупой бритвой. С этого дня начал писать ежедневно, и эти письма стали болью моей и радостью.
— Она отвечала?
— Разумеется, нет. Да… О новой жене. Её личность к моему прозрению не имела никакого отношения. Будь она так же прекрасна, как и её лицо, было бы то же самое. Впрочем, её лицо ничего не отражало, да ничего и не выражало. Мещанство очень разнообразно и вычурно. Сейчас это понятие глохнет, мещанство-то как-то притушевывается, будто его и нет. А зря. Моя новая жена была примитивна худшим видом примитивности — стандартным. Есть стандарты довольно высокие. Скажем, обязательно учить детей английскому, фигурному и музыке. Или повальная защита диссертаций. А есть стандарт формы и пустяков. У неё были чёткие представления о семейной жизни. В девятнадцать ноль-ноль я обязан быть дома, обедать, смотреть телевизор или идти в кино. В общем, делать то, что делают всё. А я мог прийти в полночь, а мог вообще не прийти, если пошли мысли, как рыбий косяк. А эта пустячность, какая-то ненасытная пустячность! Например, суп получился не прозрачный, а с мутноватинкой. Разговоры, обсуждения, вздохи, звонки подругам… Каждая вещь должна быть на своём месте — верная мысль. А у нас стал культ — я уж боялся до вещей дотрагиваться. Устроил её на работу, но стало ещё хуже. Она ударилась в эмансипацию — уравняла меня с собой. На первый взгляд это кажется правильным, прогрессивным. Часов в девять я приходил домой, шёл в магазин, мыл посуду, убирал в квартире. В двенадцать она ложилась спать, а я садился за бумаги на ночь. На следующий день шёл на работу, а вечером опять тёр какую-то кастрюлю. Деньги нам позволяли обедать и в столовой, и в ресторане. Нет — семейные люди обедают дома. А у неё было целое мировоззрение — приземистое и непробиваемое, как бомбоубежище. Ну а я каждый день писал письма. Каждый божий день! Ровно триста шестьдесят пять писем. И тут меня сделали главным инженером комбината, уже перестроенного по моему проекту. Радость перемешалась с горем… Тогда я вот что сделал: взял командировку и поехал в Новосибирск. Детали не буду рассказывать — и так много наговорил.
