В тот день, когда Младший упал, они со Старшим отправились на почту в обычное время — поздним утром. Год кончался. Местные христиане, включая Д’Мелло, только что отпраздновали рождество своего Спасителя, и приближение Нового года с его обещанием будущего и даже нескончаемого будущего, в котором череда подобных праздников, разделенных годичными промежутками, тянется в самую вечность, беспокоило Старшего.

— Либо я умру в ближайшие пять дней, и никакого Нового года для меня не будет, — сказал он Младшему, — либо начнется год, в котором мне уж точно придет каюк. Так что радоваться особенно нечему.

Младший вздохнул.

— Своей черной меланхолией, — со стоном проговорил он, — ты меня для начала уморишь.

Фраза показалась обоим настолько забавной, что они громко расхохотались, и потом им понадобилось некоторое время, чтобы отдышаться. Они в этот момент спускались по лестнице своего дома, так что смех был небезопасен. Они стояли, вцепившись в перила, и пыхтели. Младший находился ниже Старшего, он уже миновал площадку третьего этажа. Это был их обычный способ спускаться — на расстоянии друг от друга, чтобы, если один упадет, он не сбил с ног второго. Они были слишком ненадежны, чтобы доверять друг другу. Доверие — тоже возрастная привилегия.

Во дворе они немного передохнули под деревом «золотой дождь». На их глазах оно из крохотного саженца вымахало на свои нынешние великолепные двадцать метров. Его быстрый рост, хотя они об этом никогда не говорили, был им неприятен, поскольку намекал на скоротечность всего и вся. Кассия трубчатая — вот другое название этого дерева, одно из многих. На их родном южном языке это конраи, на северном — амальтас, на языке цветов и деревьев — cassia fistula.

— Теперь оно перестало расти, — одобрительно произнес Младший. — Поняло наконец, что вечность лучше прогресса. В очах Господа время неизменно. Это понимают даже деревья и животные. Только люди воображают, будто оно куда-то движется.

Старший фыркнул.

— Дерево потому больше не растет, — сказал он, — что такая у него природа. И у него, и у нас. Мы тоже скоро поставим точку.

Он надел на голову серую фетровую шляпу и вышел через ворота в переулок. Младший ходил с непокрытой головой и по традиции носил сандалии и оборачивался в белую ткань (вешти), поверх которой на нем была длинная голубая клетчатая рубашка. Но Старшему нравилось отправляться на почту этаким европейским джентльменом в костюме и шляпе, поигрывающим тростью с серебряным набалдашником, этаким Красавчиком-как-его-там с Пиккадилли, про которого он читал, или «человеком, банк сорвавшим в Монте-Ка-а-арло» из его любимой старой английской песенки, который «прогуливался в Булонском лесу с независимым видом».

Тенистый переулок выходил на яркую, залитую солнцем улицу, где шум транспорта заглушал не столь громкую музыку моря. Берег был всего в двух кварталах, но городу не было до этого дела. Младший и Старший медленно ковыляли мимо гомеопатической аптеки, мимо обычной аптеки, где медикаменты из категории «строго по рецепту» можно запросто купить, не беспокоя никакого врача, мимо магазина, торгующего орехами и красным перцем, очищенным маслом и импортным сыром, мимо книжного лотка на тротуаре, где нагло выставлены пиратские издания популярных книг, — ковыляли и смотрели на светофор, до которого еще идти было шагов сто. Там им предстояло пересечь трассу, где царило беззаконие, где сражались за пространство десятки видов транспорта. Затем поворот налево, еще шагов сто ходу, и вот она, почта. Молодому человеку пять минут туда-обратно, а двум старикам полчаса минимум в одну сторону. Солнце светило им в спину, и оба они, медленно подвигаясь вперед, глядели на свои тени, лежавшие на пыльном тротуаре бок о бок. Точно любовники, подумалось обоим, но ни тот ни другой, конечно, эту ласковую мысль не высказал: слишком уж въелась в них привычка пикироваться и ворчать.

Потом Старший жалел, что промолчал.

— Он был моей тенью, — сказал он женщине с деревянной ногой, — а я его. Две взаимные тени — вот к чему мы свелись. Старики движутся через мир молодых, подобно теням, их не видно, они не стóят внимания. Но тень видит другую тень, понимает, кто она такая есть. Так и мы. Мы знали, позволю себе сказать, кто мы такие есть. А теперь я кто? Тень без тени. Тот, который меня знал, не знает теперь ничего, и поэтому я никому неизвестен. Что это, женщина, если не смерть?

— Нет, это не смерть. Смерть будет, когда ты перестанешь болтать, — ответила она. — Когда все эти глупости перестанут сыпаться у тебя изо рта. Когда и сам твой рот сгорит в огне. Вот тогда будет смерть.

Это было самое длинное, что она сказала ему более чем за год, и он почувствовал, как она его ненавидит и как ей жаль, что упал Младший, а не он.

Это произошло из-за девиц на «Веспе», из-за девиц, ехавших в колледж на новеньком мотороллере «Веспа»: косички вытянулись горизонтально, девчонки хихикают, летят навстречу убийству. Их лица хорошо запомнились Старшему: высокая и худая за рулем, коренастая сзади — прочь из-под колес, кому жизнь дорога! Хотя именно им-то она и не дорога. Жизнь стоит дешево, как их тряпки, несколько раз надетые и выброшенные, как их музыка, как их мысли. Вот каким судом он их судил, и когда выяснилось, что они не заслуживают такой суровой характеристики, изменить мнение было уже трудно. Вообще-то они были серьезные студентки, худая изучала электроинженерию, ее подруга — архитектуру, и несчастный случай на них очень даже подействовал: обе испытали ужасный шок и чувство вины, из-за которых они неделю за неделей почти каждый день молча стояли, склонив головы, напротив дома Младшего — просто стояли, покаянно опустив головы и ожидая прощения. Но прощать их было некому: тот, кто простил бы, умер, а тот, кто был жив, не хотел. Высокомерный Старший смотрел на них с презрением. Чем, спрашивается, они считают человеческую жизнь? Думают, ее так дешево можно купить? Нетушки. Пусть простоят хоть тысячу лет — все равно будет мало.

«Веспа» вильнула — это несомненно неопытная водительница позволила мотороллеру вильнуть слишком близко от того места, где стоял, дожидаясь возможности перейти улицу, Младший. Последнее время он жаловался на слабость в щиколотках. Сказал: «Бывает, встаю утром, и кажется, что они не выдержат моего веса». И еще сказал: «Иногда спускаюсь по лестнице и боюсь подвернуть ногу. Раньше я никогда этого не боялся». Старший, как обычно, ответил антагонистически: «Думай лучше о том, что у тебя внутри. Почки или печень откажут намного раньше, чем щиколотки». Но он ошибся. «Веспа» оказалась от Младшего слишком близко, и он отскочил назад. Приземлился на левую ногу, она и впрямь подвернулась, и это заставило испуганного Младшего сделать второй полупрыжок. Так что падение было странное: прыг, скок и плюх. Рухнув на тротуар, Младший ударился затылком, не так сильно, чтобы потерять сознание, но все же довольно сильно. И у него что-то произошло с дыханием. Свалившись, он выпустил воздух с явственным пх-х-х-х.

Старший, яростно ругая перепуганных насмерть девушек на «Веспе», называя их убийцами и хуже того, увлекся и пропустил момент, когда случилось то, что должно под конец случиться с каждым из нас, — когда последняя струйка влажного воздуха вылетела изо рта упавшего и рассеялась в несвежем уличном воздухе. «Дух, душа или что там еще, — не раз говорил Младший. — В бессмертную душу я не верю, но я не верю и в то, что мы только мясо да скелет. Я верю в смертную душу, в бестелесную квинтэссенцию человека, которая гнездится в плоти, как паразит, процветает, пока мы процветаем, и умирает, когда мы умираем». Старший был в своих верованиях более традиционен. Он часто читал древние тексты, и звучание санскрита было для него настоящей музыкой сфер. Необычайную тонкость и глубину он находил в этих текстах, чьи авторы могли даже задаться вопросом, понимает ли само мировое творческое начало то, что оно сотворило. В прошлом он обсуждал великие вопросы бытия со своими учениками, но учеников у него давно уже не было, и ему приходилось довольствоваться молчаливыми размышлениями. Древние двусмысленности, дававшие простор толкованиям, радовали его по сравнению с ними доморощенная философия Младшего о смертной душе выглядела банальной.