– Дай университет, а я, по-твоему будь, люд ученый созову, – буквально взмолился митрополит.

– Дмитрию про княжича напомни. Поторопи; он же, чай, вернулся с победой великой?

– Потороплю, – в знак согласия кивнул головой тот. – А паче, сам на поклон иди. В столице тебе ловчее будет, да воля Божья, а с ней и митрополит Руси Московской – в помощь.

На том разговор и закончился. Потом уже, когда гость успокоился, как положено, разговор о другом потек, да так, что кликнул Булыцкий Ждана, да трав душистых заварить велел ему. В беседах провели остаток вечера. Пенсионер рассказывал о том да о сем из грядущего. Митрополит слушал внимательно, дивясь и охая от удивления, а чаще от возмущения.

Вот и печка, что, случаем воспользовавшись, сладил Николай Сергеевич в келье своей, поразила. Она, хоть и неказиста, – из камней, что от домницы кузнечной остались, смастрячил ее пенсионер, – да уже потрескалась и кое-где развалилась, но все равно тепло держала. И короб, дым выводящий, – так вообще восхитил; ни тебе угару, ни копоти, ни сажи. А еще и избу ненароком не спалишь, а тепло теперь – так постоянно.

– Теперь вижу, что ты не только ратных дел мастер, но и ремесловый золотой, – кивком указал он на печь. – Толковая да потребная. Зимой, думать надо, хороша?

– Да уж получше очага открытого, – согласился преподаватель.

– А Сергий что? Никак в кельях поставить такие повелел?

– Сергий? Запретил. «Блага да нега от трудов во славу Божью только и отвлекают». Так сказал он.

– Сергий – духом силен, – задумчиво пробормотал собеседник. – По натуре своей схимник кроткий, но от своего не отступит. Вера в нем великая. Таких бы боле на Руси, так уже давно бы центром православия быть ей. Ты, Никола, в следующий раз, как с ним беседу вести будешь, на то указывай, что для людин простых это. Что и хворей меньше будет, да и еще чего вспомнишь.

– Благодарю, владыка, – кивнул преподаватель, – за науку.

– Окажи честь, – улыбнувшись, попросил митрополит, – пойдем, покажешь, что у тебя да как в хозяйстве.

– Как скажешь, владыка.

Экскурсия эта затянулась дольше, чем рассчитывал Булыцкий. Визитеру все было интересно. Живо разглядывал он ряд готовых к закладке селитровых ям, расспрашивая и про технологию, и вообще про то, как чужеродец шансы оценивает на успех. Затем к новоделу: срубу, в котором Николай Сергеевич школу замыслил, и беседку, где, по введенному с недавних пор обычаю, монахи проводили время, размышляя над партиями. Здесь, правда, нахмурился Киприан[29], но дальше этого и не пошло, хотя и видно было: недоволен митрополит. Потом и поле футбольное посмотрели, где юнцы в футбол днями гоняли, и брусья, и место отхожее, и кабинку душевую, и грядки, на зиму ветками еловыми щедро укрытые. Все это, хоть по меркам века двадцать первого – тьфу, а не диковины, но на гостя впечатление произвело должное; все дивился он, да примерял в Белокаменной новшества, то и дело проча будущее великое ремесловому делу с руками золотыми. В общем, до вечера провел у Булыцкого время высокий гость, а как смеркаться начало, откланялся и к Сергию засобирался.

– Ох, чуж… Никола, – поправился, спохватившись, он, – сила в тебе великая. Тебе с руками да смекалкой своей – к Белокаменной бы поближе. Оно ведь и тебе ладно: твоим словам – в помощь еще и воля митрополита. Да и рукастых сейчас – пруд пруди; что надо – живо помогут. И Сергию – отрада. Оно, наконец, покой его нарушать не будет никто. Снова служению Богу посвятит себя всецело. А князю, так вообще – почет да слава. Москва – центром станет, откуда по миру диковины растекаться будут, и тебе люд ученый окрест соберется. И вон уж изба свободная для тебя, Никола, есть. И, вообще, мужик ты ладный: бабы любой так мечта. Я с Сергием переговорю, что он-то скажет, то и слава Богу.

– О бабе, что ли?! – удивленно посмотрел Булыцкий на собеседника.

– Надобно коли, так и о ней.

– Ты тогда уж мне позволь дело это самому сладить.

– Как скажешь. А раз так, то поговорю, чтобы Сергий тебя в Белокаменную отпустил, к князю поближе.

– Спасибо, владыка, – дипломатично ушел от ответа Николай Сергеевич. – Оно, как со слов твоих, так и мед сладкий. А как Богу угодно будет, так и быть тому.

Ничего не молвил в ответ Киприан, да только улыбнулся в ответ. Вот только не понравилась улыбка эта Николаю Сергеевичу. Настолько, что аж мурашки по спине пробежались.

Митрополит в монастыре пробыл еще неделю, все больше времени в беседах с Сергием да братией проводя. При этом все свободное от молитв да от общения со схимниками время посвящал разговорам с Николаем Сергеевичем, темы, правда, больные стороной обходя. Ну и диковинам необычным поражаясь. И вроде простые иной раз вещи ладил пенсионер – те, без которых уже и не мыслил себе жизни, а гостю они – что сокровища невиданные. Предбанник тот же при входе в келью. Оно и материала вроде немного ушло, а все равно тепла пусть чуть, но больше сохранялось. И, хоть в богатых избах не диковина совсем, но в землянках да кельях пока никто и не строил такие.

Или стеллаж мобильный взять для свитков берестяных. Тот, что Булыцкий по образу и подобию икеевских собрал. Всех дел-то – прямых стволов молодого орешника настругать, зарубок правильных наделать, да поперевязать их тесемками так, чтобы каркас получился более или менее жесткий, а между направляющими рогожку закрепить. И без гвоздей драгоценных и винтов, пока еще невиданных, обошлось. Тьфу вроде, а Киприан в восторге был. Долго изучал он конструкцию; зарисовки даже какие-то там сделал на берестяном свитке-то.

Еще – что поразило, – так это картофель. Специально из погреба достал Николай Сергеевич пару корнеплодов, да как смог потушил с грибочками да овощами. Не бог весть, конечно, получилось, но и того хватило, чтобы поразить и Сергия, и владыку. А как показал, сколько из дюжины картофелин снять удалось «ягоды земляной», так и просто пораженно замолчали оба старика, и так и сяк прикидывая; а с чети это сколько получится-то. Булыцкий же, почувствовав интерес, кликнул Ждана да повелел принести кувшин с припасенными для посева пшеничными зернами. Уж сколько Николай Сергеевич дворов обошел летом, в кувшинчики по полгорсти, по горсти собирая зернышки покрупнее, чтобы потом, вечерами, уже когда и верный Ждан вовсю сопел у себя на топчане, перебирать уже собранные сокровища, выбирая самые крупные из них на посев следующего года.

– Так, Никола, – почесав затылок, застыл тот в дверном проеме, – нет ее уже.

– Чего? – поперхнувшись, пенсионер обалдело уставился на товарища.

– Того, – спокойно отвечал тот, – что пшеница хороша была! Крупна! В кашу-то и в самый раз.

– Какая каша, балда!!! – аж подскочил на ноги преподаватель.

– Обычная каша, – не понимая, чего это вдруг взъелся его товарищ, отвечал парень. – Дело-то обычное: крупную да ладную – в каши. Мелочь – в землю. Чего возиться-то с ней, – Ждан просто пожал плечами.

– А что не так-то, Никола? – вступился Сергий. – Испокон веков заведено так: оно, что покрупней, так и в пищу. Что помельче, так и на посев. – И, видя недоумение пенсионера, спокойно пояснил. – Чего там с той мелочи? Шелуха одна, да и только. Ее кроме как в посев, и некуда больше.

– Прости, Ждан, – поняв, что здесь сам опростоволосился, Николай Сергеевич только и развел руками. – Знать ведь не знал и думать не думал, что так вот оно. Наоборот теперь будет: что покрупнее – на посев, остальное – на стол.

– Да как же так-то? – изумились его собеседники.

– А так, что детки крепки у тех, кто и сам силен да могуч. А хил если кто, так и отпрыскам того, виднее всего, не сулит богатырем стать. Оно то же и здесь: посеешь что, то и жать будешь[30]. Хилое семя и всходы даст такие же. Как семя сильно, так и урожай по осени будет – глазу отрада, Бог ежели погоду даст да не погубит всходы.