— Дались вам мои интонации… не хуже, чем у других, между прочим… — пробурчал Ушаков и склонился к тетради.

Кэт записывала названия стихов о любви и наливалась злостью. Все сошли с ума! День влюбленных! Пошлость такая! В прошлом году вся школа была залеплена розовыми и красными сердцами, завешана надувными шарами и всякими блестками, как на Новый год. Все шушукались по углам и писали друг другу идиотские любовные записочки. Кэт тогда ушла сразу с первого же урока, сославшись на головную боль. Ей противно было смотреть на всеобщее помешательство. А сейчас она уже абсолютно точно знает, что все это ложь: слюнявые признания и клятвы. Они живы только до тех пор, пока кто-нибудь другой не скажет: «Поцелуй меня». И тогда все! Любви конец, прости-прощай… Конечно, Шмаевский повел себя нетипично, но во всем виновата захлопнувшаяся дверь. Если бы не дверь, то он сейчас бегал бы за ней, как привязанный, а она выдавала бы ему поцелуи порционно, чтобы не привык и всегда о них мечтал. И все бы над ним подхихикивали, как сегодня над Ушаковым. Тоже Онегин выискался, рыжий и веснушчатый! Вот Шмаевский действительно подходит внешне: высокий, черноволосый… И лицо у него приятное… особенно глаза. Кэт хорошо их рассмотрела на лестнице. Они такие коричневые… прямо как шоколадные… А губы такие…

Кэт выпрямилась и даже перестала записывать за Нинулей. Что за ерунда! Ей плевать на то, какие у Шмаевского глаза и губы! Ее этим не купишь! И этот пушкинский Онегин тоже хорош! Деревенская девушка его наверняка бы компрометировала, и потому он ею пренебрег, а когда она стала признанной царицей Петербурга — сразу тут как тут! Зря только Татьяна перед ним разнюнилась: «Я вас люблю, к чему лукавить…» Могла бы назло ему сказать: «Мне теперь нет до вас никакого дела!»

По сути, Шмаевский тоже пренебрег ею, Кэт, как Онегин Татьяной. Вот бы стать красавицей, хотя бы как Ракитина! Русланчик тогда приполз бы на коленях, как миленький, а она сказала бы ему: «Пошел вон!» Пусть бы знал! А Ленский вообще ненормальный! Собственник! Рабовладелец! Подумаешь, его невеста потанцевала с другим и пококетничала слегка! И что такого! Она же не целовалась с ним! В общем, все эти стишки, названия которых Нинуля диктует, туфта и ложь! Наверное, придется и на этот День влюбленных заболеть…

Когда Кэт вернулась домой, то вместо прогорклого застоявшегося запаха никотина ее встретил сдобный пирожный дух. Навстречу ей из кухни выбежала веселая румяная мать. Кэт побоялась даже спросить ее о чем-нибудь, но она начала сама:

— Все в порядке, Катюшка! Я нашла работу! Они как раз искали юриста, а тут вдруг я! Мне пришлось помочь им составить один документ, и меня сразу взяли! Завтра уже выхожу! Раздевайся быстрей! Я на радостях пирогов напекла! Твоих любимых! С капустой!

— Ур-р-ра-а-а! — крикнула Кэт и бросилась матери на шею.

Они несколько минут постояли обнявшись, а потом Кэт спросила:

— Ма! А как там с куревом?

Наталья Николаевна слегка оттолкнула от себя дочь и смущенно произнесла:

— Далось тебе мое курево… Там разрешается, в специально отведенных для этого местах…

— Ма! А может, ты бросишь, а? Ну что это за женщина-юрист, от которой несет, как от мужчины! Вдруг это клиентам не понравится, и тебя снова уволят?

— Катька! Я не буду работать с клиентами! Это же не консультация! Это фирма по изготовлению и продаже лакокрасочных материалов. Я просто буду оформлять специальные документы… ну… и разное другое. У меня в основном будет работа с бумагами, а не с людьми.

— И все равно! Ма! Я ненавижу этот запах! Меня от него тошнит! И сразу все… плохое вспоминается… Честное слово, только забудешь про все наши несчастья, только чему-нибудь обрадуешься, а домой придешь, и сразу вместе с этим дымом тоска накатывает!

Наталья Николаевна виновато посмотрела на дочь и тихо сказала:

— Ты, наверное, права, Кать… Но сразу трудно… ты же знаешь…

— А ты постепенно… Я еще потерплю, только ты начни потихоньку отвыкать, ладно?

— Ладно… Мой руки! Пироги стынут!

— Ну, что нового в школе? — спросила Наталья Николаевна, улыбаясь тому, как дочь жадно запихивала в себя пирог за пирогом.

— Ма! — удивилась Кэт, роняя изо рта крошки. — Ты уже сто лет не спрашивала, как у меня дела!

— Значит… тебе есть что мне рассказать, — смущенно ответила она.

Кэт проглотила кусок пирога и задумалась.

— Знаешь, ма, — наконец отозвалась она, — а рассказывать-то… и нечего… Все, как всегда. Разве что… Представляешь, наш класс собирается ставить сцены из «Евгения Онегина»! Дураки, да?

— Почему? — удивилась Наталья Николаевна. — Я в свое время тоже читала со сцены письмо Татьяны.

— Да ну? Ты никогда не рассказывала!

— Так ты только что до этого доросла.

— Ма, а зачем ты читала?

— Странный вопрос. Все девочки обожают письмо Татьяны. А когда читают со сцены, то оно непременно предназначается тому мальчику, который нравится.

— И у тебя был такой мальчик? — изумилась Кэт и чуть не захлебнулась чаем.

Наталья Николаевна расхохоталась:

— Интересно, чем же я хуже других?

Кэт отставила в сторону чашку и очень заинтересованно спросила:

— Ма! Ну ты прочитала… и что?

— Что «что»?

— Ну что он сделал, тот, которому оно предназначалось?

— А он… просто обалдел!

— Как это?

— Так это! Он бросил свою… Муську Рогалеву и пригласил меня на танец после нашего концерта.

— А потом?

— А потом… потом мы клялись друг другу в вечной любви. Ведь мы не подозревали, что ничего вечного не существует…

Лицо Натальи Николаевны опять потускнело, и она отвернулась от дочери к окну.

— Ма… Это что… был отец? — едва дыша, спросила Кэт.

— Нет.

— Вот странно… А почему вы расстались… ну… с тем мальчиком, который бросил ради тебя свою Муську Рогачеву…

— Рогалеву.

— Какая разница!

— Конечно же, никакой.

— Так почему?

— Как-то не сложилось. Мы же были очень юными. Впереди расстилалась целая жизнь, и мы оба, наверное, надеялись, что встретим еще кого-нибудь получше.

— Э-эх, мама!!! Говорят же, что от добра добра не ищут! — Кэт пристукнула по столу кулаком с недоеденным пирогом.

Наталья Николаевна опять улыбнулась, погладила дочь по светлым спутавшимся волосам и сказала:

— Я рада, что ты у меня такая мудрая! Надеюсь, твоя жизнь будет счастливее моей.

Вечером к Кэт явились обе ее подруги.

— Ты опять собираешься игнорировать День влюбленных? — спросила ее Вероника. — Как в прошлом году?

— А вы, конечно, будете строчить направо и налево эти дурацкие «валентинки»? — презрительно бросила им Кэт.

— Так скучно же, Катька! — отозвалась Таня Бетаева, бывшая Бэт. — Уроки, уроки и еще раз уроки! С ума сойти можно! А тут праздник! Почему бы не порадоваться жизни?

— Представляешь, Катька… — начала Вероника.

— Я говорила, что остаюсь Кэт! — перебила ее хозяйка квартиры.

— Еще чего! Проиграла так проиграла! Надоели эти дурацкие прозвища. Все смеются.

— Знаешь, Катька, оказывается, ей Мишка Ушаков сказал, что у нее очень красивое имя — Вероника! — вставила Таня.

— Да! И он прав! С сегодняшнего дня я запрещаю называть меня Ник!

— А ты? — Кэт перевела взгляд на Бетаеву. — Тоже сделаешь официальное заявление, чтобы тебя теперь звали только Таней?

— А что плохого в моем имени? У Пушкина, между прочим, тоже Татьяна, а никакая не Бэт! А я, может быть, даже буду читать на концерте письмо Татьяны.

— Для кого? — быстро спросила Кэт.

— Как это для кого? Концерт же традиционный, для родителей!

— Концерт — это само собой, а письмо! Для кого ты будешь читать письмо?

— Знаешь, Катька… ты какая-то странная сегодня, — сказала Таня. — Что-то я тебя не понимаю.

— Чего же тут непонятного? Я тебя русским языком спрашиваю: в кого ты влюбилась?

Таня вдруг жутко покраснела, дрожащей рукой поправила волосы и задушенным голосом ответила: