Она, конечно, все поняла.

– Хотите, я вам покажу, ma chère? – спросила она.

И фраза эта содержала не столько вопрос, сколько утверждение. Она наклонилась ко мне и прикоснулась губами к моим, я сидела неподвижно и с интересом ждала, что я буду чувствовать.

Ее поцелуй был как взбитые сливки – теплый и влажный, и сладкий вдобавок, как мед. А тем временем ее руки делали свое дело: легкие, как ветерок, они расстегивали пуговицы, сбрасывали с меня одежду, но мне не было противно. Однако и желания пока не возникало, я была лишь поражена ее смелостью и решимостью, позволяющей отбросить всякое притворство и не разыгрывать из себя скромницу. И как ни странно, меня совсем не беспокоило, что мы с ней обе женщины. В Обазине я часто видела, как девочки залезают в постель друг к другу, и думала, что монашки делают то же самое. Словом, я никого не осуждала. Я считала: если люди что-то делают, то это их личное дело и кто я такая, чтобы осуждать их, при условии, что меня не заставляют делать то же самое?

Меня никто и не заставлял. Она опрокинула меня на спину и принялась дразнить своим проворным язычком и шаловливыми пальчиками, разжигая во мне доселе спящее желание. Я настолько распалилась, что в порыве страсти запустила пальцы ей в волосы и полностью отдалась новым для меня ощущениям. Я словно снова стала хозяйкой своего тела. Теперь оно больше не служило лишь для демонстрации нарядов или удовлетворения скромных запросов Бальсана. Нет, теперь оно стало инструментом для получения невероятного удовольствия. И когда губы Эмильены отыскали мой клитор, меня охватило безграничное и безбрежное наслаждение.

Наконец она подняла над моими раздвинутыми ногами возбужденное, раскрасневшееся лицо, волосы ее растрепались, губы блестели.

– Я… – прошептала я, задыхаясь, – я была не права.

– Да еще как, – пробормотала она. – Вот видишь? Милая моя, возможность выбирать – это оружие женщины.

Вот так мы с Эмильеной стали любовницами, хотя в то время такого слова я не употребляла. Для меня оно все еще имело тот смысл, к которому я привыкла, который извлекла, беспрерывно читая романы, то есть безумное соединение двух жаждущих сердец. После своих визитов к нам она на несколько месяцев возвращалась в Париж, лишь время от времени приезжая на выходные с очередной толпой подруг, страстно желающих приобрести мои шляпки, а ближе к вечеру она уединялась со мной, чтобы доставить мне наслаждение. Мы с ней ни разу не заикнулись о любви, и, хотя мне доставляли удовольствие ее прикосновения, ее смех, ее острый ум, я не любила Эмильену.

Это все, что я могла сказать по этому поводу. Похоже, любовь – чувство мне чуждое и любить я не способна.

И как часто случается, когда возникает близость, Эмильена стала говорить такое, что меня встревожило. Однажды, после того как мы занимались любовью, вместе приняли ванну и уселись на канапе поболтать, она как бы невзначай обронила, что имей я желание, то в Париже могла бы сделать великолепный дебют.

– Ты такая необычная, похожа на девчонку-сорванца, – сказала она. – Мужчины будут ломать голову, девочка ты или мальчик, они с ума станут сходить, покупать тебе все, что пожелаешь. Ты всем нам дашь сто очков вперед, а сама сколотишь кругленькое состояние. – Она лениво улыбнулась, томная, ослабевшая после наших горячих ласк и не менее горячей ванны, ароматизированной олеандром. – А ты разве не думала об этом? Ты же сама говорила, что тебе здесь не нравится, мало радости, да и Бальсан… Ну, ты все понимаешь, у него совсем другие интересы.

Я вздрогнула и убрала голые ноги, касавшиеся ее ног. Мы обе откинулись назад, откровенно глядя друг другу в лицо; внезапно близость Эмильены показалась мне тягостной. Я понимала, что она имеет в виду. Бальсан частенько уезжал к родственникам в Лион или в Париж к друзьям, причем надолго, порой его не было по нескольку недель, но ни разу не пригласил меня с собой. Его отлучки даже нравились мне, поскольку я могла делать, что хотела: работать, кататься верхом, читать, бродить по всем комнатам этого огромного замка, где угодно стряхивать сигаретный пепел и оставлять после себя беспорядок. Возвращаясь, он неизменно был очень рад меня видеть, даже волновался. Но я никогда не ждала от него верности, учитывая собственные к нему чувства.

Тем не менее, когда все это было высказано вслух, я не на шутку встревожилась. Потянулась к портсигару, закурила и с деланой самоуверенностью пустила струю дыма:

– Конечно, я знаю, у него есть и другие женщины, но я не говорила, что несчастлива.

– Ну конечно не говорила. Но я же вижу, что ты несчастлива. Почему бы тебе не прокатиться в Париж? Я введу тебя в свой круг, будешь у меня первой ученицей. – Она провела ладонью по шее. – Наступит время, когда мне придется смириться с неизбежным и позволить другой занять мое место. Почему бы мне самой не выбрать ее?

Видно было, что Эмильена говорит искренне. Честность в отношениях с людьми она ценила очень высоко, правда, мужчин, которых она завлекала своими чарами, это не касалось. Я же о Париже мечтала всегда. Но надо как следует все обдумать. В принципе, конечно, она права, я с неохотой, но признавала это. В последнее время я стала какой-то беспокойной; даже невозмутимый Бальсан порой бормотал, что мне надо почаще выходить на воздух и прекратить возиться с этими чертовыми шляпками.

И все же я понимала, что не смогу стать такой, как Эмильена, несмотря на все ее замечания.

– Да и ты, моя милая, – говорила она, – моложе не становишься. Сколько тебе сейчас? Двадцать семь?

– Двадцать пять, – ответила я.

– Вот-вот. – Она махнула рукой, словно несколько лет были не в счет. – Это все равно, как раз тот возраст, когда большинство женщин или давно уже замужем, или становятся любовницей, которую скоро бросят, или примиряются с ролью старой девы. И ты хочешь для себя такой участи? Мрачноватая перспектива.

– Нет, не хочу, – покачала я головой. – Но и того, что ты предлагаешь, тоже не хочу. – Но, увидев, как застыло ее лицо, я мягко добавила: – Ты только не подумай, что я осуждаю тебя, ничего подобного. Просто это не для меня. Я не хочу быть куртизанкой.

Она молчала, словно размышляла над моими словами.

– Eh, bon.[14] Тогда чего же ты хочешь? Только не говори, что хочешь остаться здесь навсегда в качестве особой подруги Бальсана, все равно не поверю.

Я пожала плечами, затянулась сигаретой:

– Вот в этом-то вся и загвоздка. Я пока сама не знаю. Мне хотелось бы самой зарабатывать, как я хочу. Работы я никогда не боялась.

– А что, по-твоему, делаю я? Если это не тяжкая работа, тогда я вообще не знаю, что это такое. – Эмильена помолчала, задумчиво меня разглядывая. – Понимаю, – наконец сказала она, – другими словами, ты хочешь настоящей работы. Может, тебе нужно свое ателье?

Неизвестно, откуда ей пришла в голову эта мысль, скорее ехидная, чем просто дурацкая, но я вдруг подумала: это лучшее, что мне до сих пор приходилось слышать.

– А почему бы и нет? Вон твои подруги, все без ума от моих шляпок. Ты же сама говорила, что стоит им увидеть на тебе такую, сразу спрашивают, где ты ее купила. Я откладываю каждый франк, который зарабатываю. Почему мне нельзя открыть собственное ателье?

Эмильена поджала губы:

– Чтобы открыть ателье, нужны деньги, много денег, несколькими франками тут не обойдешься.

– Могу попросить у Бальсана, – сказала я, но представила его реакцию и сразу упала духом. – Он ведь может помочь мне, как думаешь?

– Вопрос не в том, может или не может, главное – захочет ли. И внутренний голос говорит мне, что ему эта мысль покажется, мягко говоря, весьма оригинальной. – Она встала. – Мне надо одеться. Они скоро вернутся с охоты, и нам, как благовоспитанным дамам, надо сидеть в гостиной с чашечкой кофе, n’est-ce pas?

И она ушла, оставив меня одну, с сигаретой в руке. Вот и весь наш разговор о моем положении. К чести Эмильены, она больше ни разу не предлагала мне стать куртизанкой, даже не заговаривала об этом. Но вот мысль, которую она столь беспечно обронила, пустила в моей душе корни.