Имелась также классическая мужская гимназия, прямо напротив монастыря, через дорогу. Каждый день после полудня, когда звонили колокола, из нее выбегали мальчики с ранцами за плечами, все одинаково одетые: черная гимнастерка, подпоясанная ремнем, с крохотным белым воротничком, короткие брючки, открывающие шишковатые коленки, и гольфы, тесно обтягивающие худые лодыжки, ну прямо как у меня, и высокие ботиночки со шнурками. Я часто смотрела на них из окна дормитория, очарованная их молодостью и красотой, мне ужасно нравилось наблюдать, как они важничают друг перед другом, толкаются, дергают друг друга за цветные шнуры, сбивают друг у друга шляпы с взъерошенной головы, с гиканьем и криком носятся по улице, словно банда маленьких разбойников.
Но, увы, наблюдать это можно было только через окно. Девочкам не разрешалось никуда ходить без сопровождения взрослых. Стены монастыря мы покидали, лишь когда отправлялись в расположенную неподалеку церковь, чтобы принять участие в службе, петь в церковном хоре, а еще во время общегородских праздников, но по улице передвигались только группами, обязательно в сопровождении нескольких монахинь.
Петь я очень любила. Мне нравилось слушать собственный голос, который поднимается все выше и выше; я казалась себе птичкой, летящей над городом. Как на ладони я видела Мулен и дремлющие в тишине деревни, которые раскинулись по берегам многочисленных речек, вьющихся в зелени лесов и полей и впадающих в Сену, которая острым лезвием рассекает пленительный и великолепный город Париж.
Эх, сбежать бы отсюда в Париж! Эта мысль буквально преследовала меня, не давала покоя. Библиотека монастыря Святого Августина по разнообразию книг мало отличалась от обазинской, а от религиозных обрядов я уже порядком устала. С помощью Адриенны, потакавшей моим прихотям, я обнаружила, что в монастыре процветает черный рынок. Оказывается, среди девочек из богатых семей постоянно идет тайный, но интенсивный обмен сигаретами, ленточками, мылом с запахом гардении и так далее и они готовы достать для нас все, что нужно, если мы будем оказывать им кое-какие услуги. Я чинила и гладила их форменную одежду, таскала из колодца воду, грела на кухне и носила наверх, наполняя их медные тазики. А за это они покупали для меня единственное, чего мне здесь так не хватало. Новое чтиво.
Не книжки, конечно. Книжки были очень дорогие, да и спрятать их в дормитории было невозможно. Монахини периодически прочесывали его в поисках запрещенных вещей. Я получала вырезки из парижских газет, где печатали бесконечные романы с продолжением. По просьбе девочек из богатых семей мамаши совали их в еженедельные посылки со всякой всячиной, а я потом сшивала их в самодельные брошюры, достаточно плоские, чтобы незаметно хранить под матрасом, и по ночам, укрывшись с головой одеялом, читала. Чаще всего это были наполненные всякими ужасами и чувствительными сценами истории про благородных куртизанок, погибавших от безответной любви или козней злых королев, которые расправлялись со своими врагами с помощью ядов.
Королевы мне нравились больше. Куртизанки, казалось, наслаждаются своими страданиями, страдают ради самого страдания, в то время как королевы просто делали то, что нужно делать в сложившейся ситуации. Но как бы ни были банальны эти истории, даже самые примитивные таили в себе некое зерно истины, высвечивающее тайны и загадки этого мира. Чем больше я читала, тем больше мне хотелось поскорее начать самостоятельную жизнь. Будь моя воля, я бы босиком отправилась в Париж, где, казалось, перед человеком, даже таким ничтожным, как я, открываются безграничные возможности.
В 1903 году нам с Адриенной исполнилось двадцать лет, и нас наконец выпустили из монастыря. Джулия, пробывшая в монастыре на два года больше, чем должна была, объявила, что решила жить с нашими дедушкой и бабушкой и помогать им торговать в палатке на рынке.
Я испугалась. Мне было известно, что она часто ходит к ним в гости. В последние несколько месяцев она вообще перестала навещать со мной Луизу. Скорее всего, Джулия отправлялась в городок, где жили дедушка с бабушкой. Даже меня звала с собой, но я всегда отказывалась. А тетя Луиза, хотя я ни о чем ее не спрашивала, сообщила, что Джулия навела справки о наших братьях Альфонсе и Люсьене и узнала, что, после того как нас отправили в монастырь, их отдали в семьи каких-то крестьян и все детство они работали на полях. Где они сейчас, неизвестно. Во мне с новой силой разгорелась злость на всех, кто от нас отказался. Тетя Луиза, конечно, внесла в ситуацию свои поправки и несколько сгладила мое недоброе отношение к людям, но для меня она была единственным человеком, которого я понимала и могла простить. А вот Джулия меня восхищала: характер ее оказался гораздо крепче, чем она считала сама, если так беспокоилась за тех, с кем мы давно расстались. Лично мне не о чем было говорить с дедушкой и бабушкой. Они уже были старенькие, со своими привычками, и я считала, что лучше держаться от них подальше.
– Не понимаю, почему ты хочешь жить с ними? – спрашивала я сестру. – Там для тебя нет никакого будущего. Так и состаришься за прилавком, на всю жизнь останешься торговкой овощами.
– А куда еще я пойду? – вздыхала она. – Шить я не умею, это вы с Адриенной шитьем можете зарабатывать на жизнь. А я буду тебе только обузой. А кроме того, сами они уже не справляются. Вот подрастет Антуанетта, выйдет из монастыря и тоже будет жить с нами. Ей ведь не помешает своя крыша над головой, работа. А Луиза говорит, что будет часто приходить в гости. Да и тебе не надо будет обо мне беспокоиться.
– Но ведь вы с Антуанеттой можете жить со мной! – неожиданно для себя самой рассердилась я. – Джулия, ты все время твердишь, что ни на что не годна, что ничего не умеешь делать… Откуда ты знаешь, ты же ни разу не попробовала? Главное, тебе надо остаться со мной, а там что-нибудь придумаем. Они же никогда нас не любили, им было на нас наплевать. Даже ни разу не попытались с нами встретиться!
Джулия печально улыбнулась:
– Габриэль, ты говоришь это только потому, что считаешь себя обязанной, но ты же сама понимаешь: со временем я стану для тебя обузой. Меня вполне устраивает торговля овощами, вдобавок я буду заботиться о двух стариках. Я на них не в обиде, они ни в чем не виноваты. Что им оставалось делать? Мы были еще дети, а это значит, лишние рты. А теперь я взрослая, могу приносить пользу, поэтому, прошу тебя, не будем спорить, не будем ссориться. Давай расстанемся как сестры, мы же любим друг друга. – Джулия притянула меня к себе, крепко обняла и поцеловала в щеку. – Не теряй храбрости, – прошептала она. – Ты у нас сильная. Всегда такой была.
Я едва сдерживала слезы, глядя, как она садится в экипаж, который должен был отвезти ее к родителям нашего отца. Хотелось силой оставить ее с нами, но я понимала: это бесполезно. Джулия, конечно, не обладала моей смелостью, но упрямства – семейной черты всех, кто носит фамилию Шанель, – у нее хватало: уж если что решила, не отступится. Экипаж тронулся, и я снова ощутила себя покинутой, как и тогда, в Обазине. Но, положа руку на сердце, как ни презирала я себя за это, не могла избавиться от постыдного чувства облегчения.
Джулия понимала меня лучше, чем я сама. Она знала, что, став мне обузой, она нанесет непоправимый удар нашей с ней взаимной любви, а этой мысли перенести она не могла.
Что касается нас с Адриенной, монахини посоветовались с Луизой, и та подыскала нам местечко в Мулене, в заведении с пышным названием Дом Грампейр, хотя по сути это была лишь скромная мастерская по ремонту женского платья, белья и чулочных изделий, обслуживающая местных дам и солдат гарнизона. Владелица мастерской, мадам Г., как сразу же окрестили ее мы с Адриенной, занималась починкой обычного ассортимента предметов женской одежды, а также приведением в порядок изорванных и испачканных passementerie[3] офицерской формы. Помимо работы, она, по ее выражению, «почти даром» предоставила нам тесную комнатку на чердаке, совсем рядом с мастерской.
