Напоследок старый Клим вырезал кусок шершавой акульей кожи пригодится в хозяйстве, а тушу, дружно поднатужась, мореходы спихнули обратно в море.

— Смиренна акула то, — говорили мореходы, окружив распластавшуюся на палубе двухсаженную рыбину.

Вторая акула также быстро была поймана и разделана. Размером она была не меньше первой, в желудке у нее оказалось около двух десятков крупных рыб.

— Свежая еще треска–то, хоть уху вари, — пошутил кто–то.

Федор Веригин, потрошивший акулу, брезгливо поморщился и выбросил треску за борт.

Тем временем морские хищники, привлеченные запахом нерпичьего жира, окружили судно со всех сторон. Бесшумно двигались их черные тени в прозрачной воде.

— Смотри, оплыла лодью акула–то. На маленьком карбасишке ежели — страшно. Бывает, акула и опружить[7] карбас может. Вместо лысуна[8] попадешь прожоре в брюхо, — с опаской поглядывая на воду, сказал Степан.

Охота закончилась Промышленники развлеклись и весело подымали паруса, выкатывали якорь. Под удалую песню большой ворот медленно навивал шлаг за шлагом мокрый канат.

Наполнив паруса ветром, снова тронулась лодья в дальний путь. Палубу убрали и начисто вымыли. И опять пошла своим чередом жизнь мореходов.

Ваню интересовало на судне все. Он был неутомим и вездесущ. Его видели то на мачтах, то на носу лодьи, то он лазил в трюм, осматривая каждую бочку. Мальчик успел разговориться и с рулевым, упросив доверить ему на минуту массивный румпель.

А сейчас он стоял у отвала[9] поглядывая на потемневшее море, и тихонько напевал про себя.

Вдруг Ваня насторожился. Недалеко от лодьи промелькнуло что–то белое. Вот совсем близко от борта, сразу в нескольких местах, в воде появились чьи–то уродливые, горбатые тела. Странных изжелта–белых существ с каждой минутой становилось все больше.

«Богатое наше море, — думал Ваня, — сколь в нем рыбы да животины всякой плавает!»

Он не выдержал и окликнул стоявшего неподалеку Веригина:

— Федор, а Федор, глянь–ка, опять зверье разгулялось, да сколь их!

Неторопливо обернувшись и прикрыв глаза ладонью, промышленник посмотрел на море.

Белухи это. Чует ветер зверье. Целым юровом[10] выплыли. Множеством своим воду сушат.

Неприятно и резко хрюкая, точно свиньи, звери вспенивали море. То ныряя, то неуклюже всплывая на поверхность подышать воздухом, они выплескивали небольшие фонтанчики из маленького отверстия на шее. Некоторые держали во рту только что пойманную, еще трепетавшую рыбешку.

Ваня стал различать идущих бок о бок с массивными телами белух небольших яркосиних зверьков. Это были детеныши–сосунки длиною около пяти футов. В стаде Ваня заметил и серых, голубых белушат.

— Белуха, она с годами светлеет. Белым зверь только на четвертый год делается, — пояснял Ване Федор. — А родятся синие, ровно крашеные, сосунки–то.

Но вот над стадом появилась чайка, потом другая, третья. Надоедливо горланя, они сотнями закружились над морем.

— Теперь смотри, Ванюха, потеха будет: ограбят чайки зверя. Чисто морские разбойники!

Как бы в подтверждение этого, одна из птиц распласталась и стала спускаться к воде, зорко следя за белухой. Мгновение — и чайка, тяжело махая крыльями, летела с рыбой в клюве, отнятой у нерасторопного зверя.

Поморы с интересом наблюдали эти сцены, отпускали веселые шутки и смеялись каждому ловкому маневру птиц. Кто–то заметил:

— Шутка шуткой, а белуха–то не меньше двенадцати пудов сала дает. Да шкура… Вот и считай, сколько барыша хороший промысел принесет.

— Кожа–то на ней гладкая, без шерсти, а зверь–то, почитай, не менее восьми аршин длиной будет, да и более того нередко.

— Сказывают, еще в новгородские времена белуший промысел богатым был, — вступил в разговор Клим Зорькин. — Сетями наши поморяне зверя добывали.

Примолкли мореходы, провожая глазами удалявшееся стадо белух. Скоро только чайки, кружившиеся в небе, указывали его путь.

Вечерело. Покачиваясь, судно чертило на вздымавшейся чуть–чуть груди Студеного моря бесконечную нить, тянувшуюся далеко–далеко, куда только хватал глаз.

Огненный шар незаходящего солнца медленно клонился к западу. Бесчисленные искорки, вспыхивавшие на морской глади, слепили глаза. А вдали, у самого горизонта, кудрявились белоснежные облачка.

— Экая благодать! В такую–то пору сутки выстоишь у руля, с палубы уходить жаль, — говорил Степан, сменяясь с вахты.

Солнце опускалось все ниже и ниже. Вот уже пылающий край его коснулся легких облачков, и вдруг широкая искристая дорога легла через весь океан.

Лодья с оранжевыми в потоках вечерних лучей парусами, как волшебная птица, неслась по сверкающему пути навстречу огненному светилу.

Все оставались наверху в этот летний вечер на тихом, мирно дремавшем море.

Под нескончаемое журчание воды, пенящейся под форштевнем, снова начались песни и разговоры. Говорили о промысле, о погоде, о невестах, оставленных на родине, о детях, женах и о многом другом, что помнится мореходам в долгие дни плавания.

«РОСТИСЛАВ» ОТКЛОНЯЕТСЯ ОТ КУРСА

Был август 1743 года. Уже несколько дней «Ростислав» под всеми парусами шел курсом на Грумант. Погода стояла хорошая, ясная, дул обедник — попутный ветер с юго–востока.

Благополучно миновав гребнистые валы Святоносских сувоев, вечно враждующих между собой, лодья направила свой бег к северо–западу.

Неприступный с виду Мурманский берег выходил к морю грядами гранитных утесов и отвесных, выступавших из воды крутобедрых скал. Местами скалы были покрыты серым лишайником и мхом. И только изредка по берегу попадались уродливые низкорослые березы с маленькими, словно нераспустившиеся почки, листьями, зеленые пятна трав.

«Ростислав» шел на Грумант проторенной морской дорогой, проложенной русскими в незапамятные времена. Глазам мореходов то и дело открывались плотно уставленные поморскими судами заливы и бухточки, в глубине которых виднелись древние церквушки, окруженные кучками изб. Множество высоких деревянных крестов и пирамид из дикого камня указывали судам вход в становища — поморские порты.

Что представлял собою «Ростислав»?

Это было судно длиной восемьдесят футов и шириной около трети своей длины — двадцать пять футов. Оно могло принять в трюм около двенадцати тысяч пудов груза.

Судно было обшито, как и все поморские лодьи, досками вгладь, то — есть ребром доска к доске, хорошо проконопачено мхом и осмолено. Сверху судно было покрыто палубным настилом и тоже проконопачено. Корпус окрашен в коричневый цвет.

Лодья делилась на три помещения с несколькими люками: носовое — поварня, где жили промышленники, с кирпичной печью для готовки пищи. Рядом был трюм с двумя своими люками — большим и кормовым. На самой корме в небольшой каюте помещался кормщик. Кормовая каюта освещалась тремя окнами: двумя на срезе кормы, сзади, и одним, верхним, на палубе.

Внизу, в трюме, чтоб не подмочить груза, были настланы доски — стлань. Глубина трюма «Ростислава» равнялась одиннадцати футам. Судно с полным грузом погружалось в воду на девять футов.

Оснастка лодьи была проста и легка в обслуживании. Три мачты — фок, грот и бизань[11] — были сделаны каждая из одного целого дерева и имели по одному парусу. На фок и грот–мачтах стояли прямые паруса, а на бизани — между гиком и гафелем[12] — обыкновенный парус. К прямым парусам при слабых ветрах дополнительно крепились специальные полотнища — прищепы.

Для лучшей поворотливости парус передней мачты иногда вытягивался к бушприту[13] или на наветренный конец блинда–рея[14] и служил лодье кливером,[15] риф–сезней[16] на поморских судах не было — их заменяли прищепы. Спускались паруса прямо на палубу и подымались с палубы, что очень упрощало работу в условиях сурового климата Ледовитого океана.