— Нет, — твердо сказал Николас. Теперь де Лориньи уже не был бледен, гнев заставил его покраснеть.

— Нет? — переспросил он. — Значит… вы не можете…

— Конечно, могу. Но вы не хуже меня знаете, что значит для меня взять ее с собой. Я буду вынужден на ней жениться.

Его слова прорезали тишину золотистого осеннего полдня.

— Возможно, я ошибаюсь, — продолжал граф де Лориньи, — но мне казалось, что в вас зародилось… сердечное влечение к моей дочери. В некотором роде…

— Вы ошибаетесь, — ответил Николас жестко. — Чувство, о котором вы говорите, есть у вашей дочери, а не у меня. Она ребенок, а я не имею обыкновения затаскивать к себе в постель девочек, и тем более жениться на них. Вам придется придумать другой выход. Николас произнес это холодно, безжалостно, словно в груди у него вместо сердца был кусок льда. Он заставил себя не думать о Жизлен, не представлять себе ее огромных несчастных глаз, тонкого личика, хрупкой мальчишечьей фигурки, которая была еще как соблазнительна, вопреки тому, что он сказал ее отцу. В его душе не оставалось места для сострадания, тепла и для юных беззащитных созданий.

— Даже, если будете знать, что подвергаете ее смертельной опасности?

— Не я за нее в ответе, а вы, месье. Николас встал, не чувствуя ничего, кроме досады.

— Боюсь, мне пора готовиться к отъезду.

Де Лориньи еще минуту сидел неподвижно.

— Может быть, мне удастся вас переубедить?

— Не удастся.

— В таком случае будет лучше, если вы уедете сейчас же.

Николас постарался кивнуть как можно любезней и ушел, стараясь не глядеть на огорченного старика. И тут он увидел ее. Она, вероятно, слышала все, о чем они говорили. Просьбу отца. Его решительный отказ, то, как он отрекся от нее.

Сейчас она совсем не была похожа на ребенка. Смертельно бледное лицо и только два красных пятна, разгоревшихся от волнения на скулах. Глаза на бескровном лице казались совсем темными, а крупные подвижные губы, которые бывали непередаваемо очаровательны, когда она беспечно болтала, дрожали от обиды. Она смотрела на него, и в ее взгляде читались отчаяние, любовь и ненависть. Николас решительно повернулся к ней спиной, чтобы больше никогда ее не видеть. И больше не желать ее. И не возвращаться к мыслям о ней.

Жизлен мирно сидела в своей кухне, сложив руки на коленях, черная собачка уютно свернулась под ее стулом. Рано или поздно у нее появится новый шанс, и тогда уж она не совершит ошибки. Первый раз это было не просто. У нее тряслись руки, когда она доставала крысиный яд, на лбу выступил пот, а одна из судомоек, как назло, имела глупость спросить ее, хорошо ли она себя чувствует.

Она ответила с обычным своим хладнокровием, вытирая лоб, и стараясь, чтобы никто из находившихся в кухне ничего не заметил. Она должна чувствовать сейчас только торжество. Человек, который погубил ее семью, должен умереть от ее руки. Она больше не будет жертвой. Она станет победительницей, она отомстит. Эти завораживающие темно-синие глаза закроются навсегда, красивое тело станет неподвижным и холодным. Он умрет, как и прочие, кого она приговорила к смерти. Пусть отправляется туда, где ему следует быть.

Увы, на этот раз не получилось. Две ночи и два дня он страдал, а потом, будь ему неладно, пришел в себя. Слабый, чуть живой, Блэкторн был в состоянии проглотить разве что немного бульона, который сварил для него его отвратительный лакей, но все же он снова обвел вокруг пальца судьбу. Пока.

Но у нее еще будет возможность, обязательно будет. И уж в следующий раз она не ошибется. Добавит в пищу яду столько, чтобы убил лошадь. Так и быть, пусть отправляется на тот свет сразу, хотя он и не заслуживает ни малейшего снисхождения. А потом она готова и сама съесть то же отравленное блюдо, или пойти на виселицу.

Жизлен лукавила, пытаясь убедить себя, что все, кто был ей дорог, мертвы. Она высоко ценила Элин, и не могла не беспокоиться о том, что разразится скандал. Если бы был хоть какой-то способ уберечь ее, она бы непременно им воспользовалась. Но только вот отказаться от своего плана она никак не могла.

Может быть, убедившись, что Блэкторн отдал Богу душу, она сможет убежать. Просто исчезнуть. Вокруг полным-полно озер и прудов, не говоря уж о том, что и до океана добираться не дольше одного дня даже пешком. Может быть, она сумеет сделать так, чтобы тело ее не смогли обнаружить. Исчезнет и все.

Когда придет время, она решит, как ей поступить. Пока главное — терпение и решимость. Она должна оставаться непреклонной. А чтобы не дрогнуть, надо вспоминать почаще родителей, маленьких, состарившихся, трогательных. Очень, очень храбрых, когда они поднимались по ступенькам, чтобы встретиться с мадам Гильотиной.

В тот первый год она часто снилась Николасу. При свете дня, когда мысли подчинялись ему, он умел отгонять от себя ее образ. Но вот по ночам, во сне, она преследовала его. Тоненькая фигурка, серебристый смех, изящные руки и приветливая улыбка. И он задумывался о том, не совершил ли непоправимой ошибки.

Ситуация во Франции превратилась из плохой в ужасающую, но Николас убеждал себя, что граф де Лориньи был слишком здравомыслящим человеком, чтобы не ждать слишком долго. Он должен был успеть вывезти из Франции свою семью и свое состояние, и наверняка выдал дочь за какого-нибудь богатого иностранца. И кроме того, он ведь объяснил графу, что не он за нее в ответе.

Нельзя сказать, что Николас почувствовал себя виноватым, когда пришла весть о том, что король взят под стражу при попытке покинуть Францию, что по всей стране прокатились волнения, и гильотина приступила к своей кровавой работе. Отец оставил Николасу куда меньше чем он рассчитывал. Имения были заложены, и пришли в упадок, а денег, чтобы привести их в порядок, не хватало. Тогда он занялся тем, чем занялся бы на его месте каждый уважающий себя дворянин — стал проводить время за игорным столом. Ему случалось проигрывать, но чаще он оказывался в выигрыше. Именно после одной из удачных ночей, допивая бренди, перед тем как отправиться в обветшалый лондонский дом отца, он увидел в клубе дядю Тиздейла. Как правило, Николас слушал новости, доходившие из Франции вполуха, предпочитая не задумываться над незавидным положением этой несчастной страны и ее граждан. В тот раз, однако, все обстояло по-другому.

— Я подумал, что тебе будет важно кое-что узнать, — сказал Тиздейл, устраивая поудобнее свое внушительное тело на стуле напротив него и тоже заказывая бренди.

— Не убежден, — небрежно ответил Николас, — когда кто-то считает, что я непременно должен быть в курсе дела, то дело, как правило, оказывается неприятным. Так что я, по-твоему, должен знать?

— Твои крестные родители, де Лориньи, кажется, я правильно произношу их фамилии? Ты ведь был у них, когда умер твой отец? — Николас крутил в руках рюмку, взбалтывая в ней бренди, и не отрывал глаз от густой, янтарной жидкости.

— Да. А что с ними? — спросил он, заранее зная ответ.

— Их отправили на гильотину. Всю семью, насколько мне стало известно, и детей тоже. Дикий народ, — добавил он, — презренная шваль, воюют против детей.

Николас продолжал вертеть в руках рюмку.

— Ошибки быть не может? — спросил он намеренно безразличным тоном. — И детей?

— Сказать наверняка невозможно — ты же знаешь, что там творится. Но мой источник, черт бы его побрал, вполне надежен. Жаль. Ты ведь был к ним привязан, не так ли?

Николас поднял голову и посмотрел на дядино возбужденное, в красных прожилках лицо, на его широкий сюртук. Он успел привыкнуть к лицемерию, привык обманывать и себя, не замечать того, чего не хотел замечать.

— Я их почти не помню, — произнес он. — Лучше скажи, собираешься литы быть на приеме у Честертонов?

Тиздейл долго смотрел на его, и на лице его отражалось странное любопытство, словно он не мог поверить в то, что видел перед собой.

— Я что-то не в настроении, — с усилием произнес он, допил бренди, и так решительно поставил рюмку на стол, что она звякнула.