Древо песни бурею разбито,—

Не Триодь, а Каутский в углу.

За окном расхлябанное сито

Сеет копоть, изморозь и мглу.

Пучит печь свои печурки-бельма:

«Я ослепла, как скорбящий дед...»

Грезит парень стачкой и Палермо,

Президентом, гарком кастаньет.

Сказка — чушь, а тайна — коршун серый,

Что когтит, как перепела, ум.

Облетел цветок купальской веры

В слезный рай, в озимый древний шум!

Кто-то черный, с пастью яро-львиной,

Встал на страже полдней и ночей.

Дед, как волхв, душою пестрядинной,

Загляделся в хляби дум-морей.

Смертны волны львиного поморья,

Но в когтисто-жадной глубине

Серебрится чайкой тень Егорья

На бурунном, гибельном коне.

«Страстотерпец, вызволь цветик маков! —

Китеж-град ужалил лютый гад...»

За пургой же Глинка и Корсаков

Запевают: «Расцветай, мой сад!..»

1917 или 191

8305

В избе гармоника: «Накинув плащ, с гитарой...»

А ставень дедовский провидяще грустит:

Где Сирин — красный гость, Вольга с Мемёлфой старой,

Божниц рублёвский сон, и бархат ал и рыт?

«Откуля, доброхот?» — «С Владимира-Залесска...»

— «Сгорим, о братия, телес не посрамим!..»

Махорочная гарь, из ситца занавеска,

И оспа полуслов: «Валета скозырим».

Под матицей резной (искусством позабытым)

Валеты с дамами танцуют «вальц-плезир»,

А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,

Щипля сусальный пух и сетуя на мир.

Кропилом дождевым смывается со ставней

Узорчатая быль про ярого Вольгу,

Лишь изредка в зрачках у вольницы недавней

Пропляшет царь морской и сгинет на бегу.

1917 или 191

8306

Вечер ржавой позолотой

Красит туч изгиб.

Заболею за работой

Под гудочный хрип.

Прибреду в подвальный угол —

В гнилозубый рот.

Много страхов, черных пугал

Темень приведет.

Перепутает спросонка

Стрелка ход минут...

Убаюкайте совенка,

Сосны, старый пруд!

Мама, дедушка Савелий,

Лавка глаже щек...

Темень каркнет у постели:

«Умер паренек.

По одежине — фабричный,

Обликом — белес...»

И положат в гроб больничный

Лавку, старый лес,

Сказку мамину — на сердце,

В изголовье — пруд.

Убиенного младенца

Ангелы возьмут.

К деду Боженьке, рыдая,

Я щекой прильну:

«Там, где гарь и копоть злая,

Вырасти сосну!

Не давай железным брусом

Солнце заковать,

И машине с Иисусом

Внуков разлучать.

Страшно, дедушка, у домны

Голубю-душе...»

И раздастся голос громный

В Божьем шалаше:

«Полетайте, серафимы,

В преисподний дол!

Там, для пил неуязвимый,

Вырастите ствол.

Расплесните скатерть хвои,

Звезды шишек, смоль,

Чтобы праведные Нои

Утоли боль,

Чтоб от смол янтарно-пегий,

Как лесной закат,

Приютил мои ковчеги

Хвойный Арарат».

1917 или 191

8307

Се знамение: багряная корова,

Скотница с подойником пламенным, —

Будет кринка тяжко -свинцова,

Устойка с творогом каменным.

Прильнул к огненному вымени

Рабочий — младенец тысячеглавый.

За кровинку Ниагару выменять —

Не венец испепеляющей славы,

Не подвиг — рассекать ущелья,

Звезды-гниды раздавить ногтем,

И править смертельное новоселье

Над пропастью с кромешным дегтем.

Слава — размерить и взбить удои

В сметану на всеплеменный кус.

В персидско-тундровом зное

Дозревает сердце - арбуз, —

Это ужин янтарно-алый

Для демонов и для колибри;

Он Нила до кандального Байкала

Воскреснут все, кто погибли.

Обернется солнце караваем,

Полумесяц — ножик застольный,

С избяным киноварным раем

Покумится молот мозольный.

Подарится счастье молотобойцу

Отдохнуть на узорной лавке,

Припасть к пеклеванному солнцу,

Позабытому в уличной давке.

Слетит на застреху Сирин,

Вспенит сказка баяновы кружки,

И говором московских просфирен

Разузорится пролетарский Пушкин.

Мой же говор — пламенный подойник,