И певчей калиткою стукнет Садко:

«Пустите Бояна — рублёвскую Русь,

50 Я тайной умоюсь, а песней утрусь,

Почестному пиру отвешу поклон,

Румянее яблонь и краше икон:

Здравствуешь, Волюшка-мать,

Божьей Земли благодать,

Белая Меря, Сибирь,

Ладоги хлябкая ширь!

Здравствуйте, Волхов-гусляр,

Степи великих Бухар,

Синий моздокский туман,

60 Волга и Стенькин курган!

Чай, стосковались по мне,

Красной поддонной весне,

Думали — злой водяник

Выщербил песенный лик?

Я же — в избе и в хлеву,

Ткал золотую молву,

Сирин мне вести носил

С плах и бескрестных могил.

Рушайте ж лебедь-судьбу,

70 В звон осластите губу,

Киева сполох-уста

Пусть воссияют, где Мета.

Чмок городов и племен

В лике моем воплощен,

Я — песноводный жених,

Русский яровчатый стих!»

<1917>

301

Братья, это корни жизни —

Воскресные умытые руки,

Чистая рубаха на отчизне,

Петушиные, всемирные звуки!

Дагестан кукарекнул Онеге,

Литва аукнулась якутке.

На душистой сеновозной телеге

Отдохнет Россия за сутки.

Стоголовые Дарьи, Демьяны

Узрят Жизни алое древо:

На листьях роса-океаны,

И дупло — преисподнее чрево.

В дупле столетья-гнилушки,

Помет судьбы — слезной птицы.

К валдайской нищей хлевушке

Потянутся зебры, веприцы.

На Таити брякнет подойник

Ольховый, с олбнецкой резьбою.

Петроград — благоразумный разбойник,

Вострубит архангельской трубою:

«Помяни мя, Господи,

Егда приидеши во царствие Твое!»

В пестрядине и в серой поскони

Ходят будни — народное житье.

Будни угрюмы, вихрасты,

С мозольным горбом, с матюгами...

В понедельник звезды не часты,

В субботу же расшиты шелками.

Воскресенье — умытые руки,

Земляничная алая рубаха...

Братья, корни жизни — не стуки,

А за тихой куделью песня-пряха!

1917 или 191

8302

Я потомок лапландского князя,

Калевалов волхвующий внук,

Утолю без настоек и мази

Зуд томлений и пролежни скук.

Клуб земной — с солодягой корчагу

Сторожит Саваофов ухват,

Но, покорствуя хвойному магу,

Недвижим златорогий закат.

И скуластое солнце лопарье,

Как олений послушный телок,

Тянет желтой морошковой гарью

От колдующих тундровых строк.

Стих — дымок над берестовым чумом,

Где уплыла окунья уха,

Кто прочтет, станет гагачьим кумом

И провидцем полночного мха.

Льдяный Врубель, горючий Григорьев

Разгадали сонник ягелей;

Их тоска — кашалоты в Поморье —

Стала грузом моих кораблей.

Не с того ль тянет ворванью книга,

И смолой — запятых табуны?

Вашингтон, черепичная Рига

Не вместят кашалотной волны.

Уплывем же, собратья, к Поволжью,

В папир^сно-тигриный Памир!

Калевала сродни желтокожью,

В чьем венце ледовитый сапфир.

В русском коробе, в эллинской вазе,

Брезжат сполохи, полюсный щит,

И сапфир самоедского князя

На халдейском тюрбане горит.

1917 или 191

8303

Городские, предбольничные березы

Захворали корью и гангреной.

По ночам золотарей обозы

Чередой плетутся неизменной.

В пухлых бочках хлюпает Водянка,

На Волдырь пеняет Золотуха,

А в мертвецкой крючнику цыганка

Ворожит кули нежнее пуха:

«Приплывет заморская расшива

С диковинным, солнечным товаром»...

Я в халате. За стеною Хива

Золотым раскинулась базаром.

К водопою тянутся верблюды,

Пьют мой мозг — аральских глаз лагуны,

И делить стада, сокровищ груды,

К мозжечку съезжаются Гаруны.

Бередит зурна: любовь Фатимы

Как чурек с кашмирским виноградом...

Совершилось. Иже Херувимы

Повенчали Вологду с Багдадом.

Тишина сшивает тюбетейки,

Ковыляет Писк к соседу-Скрипу,

И березы песенку Зюлейки

Напевают сторожу Архипу.

1917 или 191

8304

На божнице табаку осьмина

И раскосый вылущенный Спас,

Но поет кудесница-лучина

Про мужицкий сладостный Шираз.