Единственное, что он делал, так это бродил туда-сюда как ни в чем не бывало, и даже казалось, что его бездействие только еще больше подстегивает людей.

Неужели власть его врагов столь велика, что смогла обуздать вооруженную силу, направленную сюда как раз для того, чтобы охранять королевские боеприпасы и защищать от мятежей, подобных недавнему? Ибаньес бросает взгляд на сына и видит, что тот невозмутимо ждет ответа, который ему уже, без сомнения, известен. Но Ибаньесу еще неведом этот ответ, хотя он и догадывается о нем, а посему он спрашивает:

— И как же ты убежал?

— Я бросился бежать к дворцу Мануэля Педросы.

«Жизнь полна парадоксов», — думает Антонио, который наконец-то теперь, выслушав сына и шурина, окончательно понимает, что произошло на самом деле.

— И он тебя хорошо принял?

— Да, замечательно. И только благодаря ему я жив.

— Но ведь он был одним из главных интриганов, даже, возможно, главным подстрекателем.

— Это невозможно! — Франсиско несколько актерским и совершенно притворным жестом поднес руки к голове.

Мысль, что он попал прямо в пасть к волку, настолько испугала его, насколько он успокоился, когда прибегнул к помощи Педросы. И он понимает, что это не укладывается в его сознании.

— Это невозможно! — вновь восклицает он в надежде, что муж его сестры опровергнет сказанное, ибо страх подчас может оказаться созидательным и нужно питать его, чтобы в конечном итоге вызвать ненависть, этот столь необходимый иногда компонент защиты.

— Я тебе говорю, — подтверждает Антонио Ибаньес.

После этого трое потрясенных мужчин делятся впечатлениями. Они стоят на повороте перед подъемом, ведущим к дворцу; герб над его порталом расколот ударами один Бог знает каких молотов и покрыт копотью от огня, уничтожившего чердачные балки; к счастью, огонь не распространился на дом, который солдаты, возглавляемые лейтенантом Франсиско Руисом Кортасаром, не смогли или не захотели защитить; как не сумели они сохранить и архивы, которые теперь также были полностью уничтожены, возможно, дабы не оставалось никаких свидетельств о невозвращенных долгах, невыполненных обязательствах и неосуществленных перевозках, а быть может, поджег архива оказался символом или неким ритуальным действом, подвигшим подстрекателей на штурм и последующее разрушение. Не удалось спасти даже часовню. Посчастливилось вызволить из огня лишь потир и священное убранство. На другой день какая-то женщина подобрала их, чтобы вручить приходскому священнику Серво.

Не удалось спасти ни часовню, ни даже престол алтаря. Это священник Рамон Гарсиа позаботился о том, чтобы разрушить святой престол, без которого нельзя служить у алтаря Христова. Именно он, Рамон Гарсиа, после того как поджег часовню, призывал людей к штурму, обещая им отпущение грехов за все содеянное и сам же отпуская их во время совершения погрома.

Антонио понимает, что в течение нескольких часов мир вращался совершенно бесконтрольно и что весь установленный порядок в момент восстания был низвергнут в умопомрачительную бездну. Но будто мало было священника, разрушившего священные алтарные реликвии, оторопь вызывает и поведение Руиса Кортасара, его трусливое бездействие, а также поведение командующего батальоном африканского полка, расквартированного в Вивейро, дона Бернардино Техадо графа Сан-Романа, продемонстрировавшего такое же странное равнодушие в девяносто шестом году.

Тогда англичанам вздумалось высадиться в Буреле, чтобы разрушить заводы и напасть на склады в Сан-Сибрао. Когда Ибаньес получил известие о готовящейся атаке, он обратился с просьбой о помощи к графу Сан-Роману, а затем и к самому капитан-генералу. Антонио сделал это прежде, чем захватчики были выдворены самими жителями и рабочими. Тогда он попросил сначала графа Сан-Романа, а потом и капитан-генерала усилить охрану заводов и расположенных поблизости от берега сооружений. Ему было в этом отказано по предписанию графа Сан-Романа, сославшегося на гениальную отговорку капитан-генерала, согласно которой на протяжении трех лиг до самого Вивейро, семнадцати с чем-то километров, не было ни одного места, где можно было бы разместить войска, поскольку распихивать их по мелким селениям с тридцатью или сорока жителями в каждом было бы в высшей степени неудобно.

Сан-Роман — чудесное местечко, расположенное неподалеку от Виластрофе, возле гор Буйо, застроенное красивыми и добротными маленькими домиками, и теперь его граф, граф Сан-Роман, командующий королевскими войсками, будто мало ему позиции, которую он занял во время британского нашествия, лжет и уверяет, что он и понятия не имел ни о чем вплоть до тридцатого апреля, в то время как сам же он еще двадцать третьего числа сообщил о покушении на писаря судьи Ламаса и об обвинениях и доводах, которые приводили напавшие.

«Никто не хочет ни о чем договариваться, никто никогда не придет к согласию, — думает по этому поводу Антонио Раймундо Ибаньес. — Гражданские и военные власти действуют сами по себе, лишь изредка пересекаясь, создавая сеть взаимовыгодных интересов, которая всех их удовлетворяет и успокаивает».

Антонио Ибаньес ощущает свое одиночество. Он даже сомневается, что история когда-либо воздаст ему должное. Но он также сознает, что это его не сломит. Он бросает взгляд на сына и шурина и спрашивает о брате Венансио.

— А где монах? — интересуется он, и они прекрасно понимают, о ком он спрашивает.

— Брат Венансио отправился в Мондоньедо. Он поехал поговорить с епископом, — сообщает ему сын.

Приходский священник из Бурелы был задержан, когда прознали о его пребывании в Саргаделосе, и Венансио отправился поговорить об этом с прелатом. Священника арестовали после десятого мая, после того, как было доказано, что он исповедовал Томаса да Винья перед тем, как тот скончался от раны, которую сочли смертельной. Рана находилась в верхней левой части груди и была нанесена мелкокалиберной пулей, из тех, что используются во время охоты на волков, выпущенной то ли солдатами, что отрицали работники завода, то ли самими мятежниками, хотя последние утверждали, что это не они, что стреляли, дескать, рабочие завода, которые признались в этом, уверяя, что стреляли исключительно в целях защиты из собственных охотничьих ружей, заряженных мелкой дробью, крохотными дробинками, используемыми при охоте на кроликов или в самом крайнем случае на куропаток. Как бы там ни было, священник находился в тюрьме.

Оба хирурга, производившие вскрытие десятого числа, после того как судья распорядился эксгумировать труп, удостоверили: пуля прошла сквозь пищевод и застряла в спинном позвонке, что и повлекло за собой смерть. Арест был спровоцирован священником прихода Сан-Педро-де-Кангас-де-Вос, сделавшим запись о кончине в приходской книге. Брат Венансио Вальдес отправился к епископу с намерением обсудить также и этот вопрос. Был еще один убитый и, насколько известно, шестеро раненых, среди них Рита Фернандес, девушка, которой пуля попала в живот; но о них Венансио с господином епископом говорить не собирался.

Среди восьмисот тридцати девяти обвиняемых было сто девяносто три женщины; но и о них монах не собирался ничего говорить. Были и другие убитые, но их погребли в молчании. Однако это уже не беспокоило Ибаньеса.

— Сожгли архивы, а что еще они разгромили, Пако? — спросил хозяин Саргаделоса, обращаясь к шурину; разговор принимал уже несколько странную форму: он был каким-то бессвязным, вращался вокруг одной темы, представляя собой непрерывную череду вопросов, воспоминаний и пауз.

— Растащено двадцать две тысячи ружейных патронов и три тысячи кремневых замков к ним, а также формы для котлов и инструментов, для дверных молотков и решеток, и еще унесли двери и окна, петли к ним, замки; утащили все: серебро, что было в доме, постельное белье, восемьдесят тысяч реалов наличными, полсотни фунтов серебряных изделий, мебель, и если они не увели у тебя жену и детей, то лишь потому, что те вовремя спрятались, а может быть, они просто приходили не по их душу, кто знает. Да к тому же и у рабочих забрали все, что было: одежду и деньги, даже пеленки грудного ребенка, — ответил Франсиско Асеведо монотонным голосом, каким читают псалмы.