— Очень даже возможно! Все было так, как я тебе рассказываю, да еще изложено таким витиеватым бюрократическим стилем, что, когда читаешь, начинаешь во всем сомневаться, ибо больше похоже, что этот дерьмовый документ составил какой-нибудь клерикал, а никак не военный.
Антонио посмотрел на своего первенца и счел, что давно уже пора было ждать от него подобных выражений. Было ясно, что идальго сумели сплести густую сеть интриг, родственных отношений и взаимных интересов, чтобы остаться тем, чем были всегда и чем намеревались оставаться впредь.
— Что тебе еще известно, Шосе? — потребовал он ответа.
Сын почувствовал свою значительность. Отец проявлял к нему интерес, как никогда ранее. Он слушал его и принимал во внимание не только излагаемую информацию, но и его мнение. Вдохновленный этим, Шосе продолжил:
— Так вот, тридцатого числа, в полдвенадцатого ночи, когда дом уже вовсю полыхал, а завод был разрушен, прибыл командующий Бернардино Техадо и увидел своими глазами, что все, кто там оставался, вдребезги пьяны после того, как опустошили все, что только было возможно. — Шосе начал говорить так медленно, словно его слова были зернами, одно за другим выпадавшими из кукурузного початка. — И этот негодяй совершенно невозмутимо заговорил с ними необыкновенно мягко, словно с детьми, и принялся убеждать их, что капитан-генерал всех накажет по заслугам за угнетение, которому они подвергались по твоей милости в твоих владениях, поместьях и на принудительных работах, так что все эти люди принялись кричать: «Да здравствует Испания! Смерть Ибаньесу!»
— Эскилаче![95] — в свою очередь крикнул Ибаньес.
— Что? — спросил сын, не понимая, что хочет сказать отец.
— Мне это напоминает мятеж Эскилаче, сынок, когда мне было семнадцать лет и в столице вспыхнул бунт, о котором лучше не вспоминать. Но здесь-то нет иезуитов, так что это совсем другое дело. Иезуиты, как и францисканцы, знают толк в прогрессе и в просвещении, — ответил Антонио, прежде чем вновь погрузиться в задумчивость.
В лесу что-то продолжал насвистывать дрозд, а с реки доносился шум воды, каскадом падавшей с плотины водохранилища. Река неслась стремительно среди круглых камней и плит, в немалой степени способствовавших нарастанию шума. А на далекое море у них за спиной, на севере, уже начали опускаться первые тени окрестных гор. Антонио продолжал говорить вслух:
— Даже в Гвадалахаре[96] год назад, когда ткачи подняли мятеж, жалуясь на то, что плохое качество сырья не позволяет им хорошо зарабатывать, не было таких козней, как здесь. Священники и идальго тогда держались в стороне. Ткачи не работали четыре дня, пока туда не послали три тысячи солдат из Мадрида, чтобы восстановить порядок.
— И? — нетерпеливо спросил Шосе.
— Ну и восстановили. Так что подумай, здесь мы тоже либо приведем все в порядок с помощью солдат, либо ничего у нас не получится, — ответил Антонио, и лицо у него вдруг осунулось, словно он наконец-то окончательно осознал, что всеми брошен и его ждет полное одиночество и ничего с этим не поделаешь.
Шосе понял это и решил подняться со скалы, предлагая Антонио сделать то же самое, и тот машинально повиновался. Он был удручен. Все, что до этого момента позволяло ему держаться на плаву, вся твердость и сила духа в конце концов покинули его. Видя его незащищенность, Шосе смотрел на отца, охваченный нежностью, какую никогда не испытывал ранее, и вдруг ощутил порыв, который не стал сдерживать. Он поднес руку к его причинному месту и сжал его, приказывая с напускным выражением радости, которой вовсе не испытывал:
— Смейся, папа, смейся!
Одновременно он щекотал его свободной рукой и защищал свою собственную мошонку, сгибая ногу всякий раз, как отец пытался добраться до нее. Игра продолжалась до тех пор, пока старший не рассмеялся, и тогда все изменилось. Выскочила старая пружина, и все снова встало на свое место. Прошло всего несколько секунд, но их оказалось достаточно для того, чтобы отец и сын впервые в жизни почувствовали себя единым целым.
— Вот негодяй! — сказал Антонио своему первенцу, когда почувствовал, что освобожден, и оба засмеялись, словно дети.
После того как Шосе отпустил свою добычу, они отправились вверх по дороге, забыв о возобновлении разговора и о людях, что могли ожидать их. На этот раз Антонио решил взять сына под руку, давая понять, что он видит в нем опору и верит в его силы, чтобы начать все сначала. Забыв об остальных, они направились к разрушенным цехам с намерением обойти их. У Шосе была своя собственная версия событий, и он излагал ее отцу, пока они обозревали последствия катастрофы, сровнявшей с лицом земли империю, которую сумел воздвигнуть Ибаньес. Шосе теперь откровенно обращался к отцу на «ты»; он уже и раньше робко пытался делать это, и Антонио позволял ему. Он был горд сыном, в котором только что открыл уже не мальчика, но мужа.
— Четыре или пять тысяч крестьян пришли на завод и разрушили его, — сказал сын, — уже сейчас по этому делу около восьмисот обвиняемых. — Он остановился, будто ему нужно было перевести дыхание, и продолжил: — Пять тысяч жителей из многих приходов не сбегаются так вдруг, отец, их надо было созвать. Я не верю, что они пришли просить у тебя плату, которую ты им должен, или смягчения суровости в отношении к ним, как скорее всего заявит генеральный представитель, испрашивая для них помилования.
— Значит, это священники их созвали, quod eran demostrandum[97], — ответил Антонио, довольный тем, что может ввернуть латинское выражение.
— А кто же еще? Они сходились в предварительно оговоренных местах и оттуда направлялись сюда — часть с ярмарки Кордидо, а остальные с того места, где всегда собираются, когда устраивают облаву на волков, — добавил Шосе, довольный тем, что владеет информацией.
— Как ты об этом узнал? — спросил его Антонио.
— Спрашивая здесь и отправляя людей послушать там. Дело в том, что прокурор спросил священника из Лиейро, посылали ли письма он и его товарищи для того, чтобы организовать облаву, и он ответил, что посылали, хотя облава-то была не на волка, а на тебя, — ответил Шосе.
— И это сделал Антонио Мартинес Варела?
— Вот именно.
— Ну и сукин сын!
Они уже созерцали последствия разгрома. Антонио наконец-то мог разглядеть все спокойно. Картина была неутешительная. Трудовой день к тому времени уже закончился, и люди начинали собирать инструменты, проработав несколько часов. Антонио взглянул на трубу доменной печи и мысленно порадовался, что она продолжает возвышаться надо всем, будто бросая вызов. Больше он не захотел ничего рассматривать и перевел взгляд на Шосе, ожидавшего от отца какого-нибудь замечания, но ничего не сказал, побуждая сына продолжить свой отчет.
— И еще он имел дерзость утверждать, что его прихожане были освобождены от транспортировки грузов, поскольку они моряки и он никогда не стал бы их подстрекать к нападению; но матросики-то его напали. И мало этого, он и еще писарь Дос Сантос многих созывали на сходку и уговаривали больше не заниматься бесплатными перевозками. Это все они. Они даже сумели убедить кузнеца Антонио Эйшо, который занимается заточкой серпов, чтобы тот тоже явился.
Антонио слушал очень внимательно, а Шосе, как никогда, ощущал свою значимость. Он начинал ощущать себя частью промышленного комплекса, незаменимым участником авантюры, которую в свое время предпринял его отец и которую он намерен был продолжить, заручившись его незаменимой поддержкой.
Облава на волков была обычным делом еще со времен Средневековья. Священники и идальго даже угрожали старшим егерям штрафами в четыре дуката, если они не устроят ее, нарушив обычай, отводивший облаве обязательный каждый первый понедельник месяца. Если бы данное предписание было выполнено, то днем облавы никак не мог бы стать понедельник тридцатого апреля; это был бы первый понедельник мая. Созванные люди двинулись к заводу с ярмарки Валадоуро, из Трасбара, от источника, где они обычно омывали свои болячки; они кричали, что сожгут завод, а если будут неприятности, то их вызволят те, кто их во все это втянул. Итак, они пошли на штурм завода в два часа дня, после того как начали трезвонить церковные колокола.
