Прошло уже достаточно времени для того, чтобы ветерок из второго квадранта занес их, дуя практически прямо в корму, в окрестности мыса Приор, расположенного на широте 43°34′, если ему не изменяет память; он вспомнил и контуры мыса, средней высоты и очень обрывистого; этот мыс ему предстояло созерцать еще много раз во время последующих плаваний, ни одно из которых уже не будет обладать очарованием этого первого рассветного и единственного по силе произведенного впечатления.

На восток и на юг от Приора тянулись два пологих песчаных берега, по которым можно было безошибочно его узнать. Они соединялись между собой, и южный берег носил имя Святого Шуршо; вместе они образовывали за мысом нечто вроде равнины, так что сам мыс, если смотреть с некоторого расстояния, мог показаться островом.

Пораженный прекрасным видом этого невероятного острова, он подошел к капитанскому мостику и стал вслушиваться в команды. На 11°18′ к югу, в одной миле от мыса Приор, расположены два островка, которые называют Габейрас. В воспоминаниях они представали перед ним высокими и скалистыми, окруженными на полмили водой, отделявшей их от берега; по этой узкой полоске воды плыть можно было только на фелюгах[57], и одну из них ему удалось наблюдать в тот день, залитый светом, который изменялся по мере того, как менял свое направление ветер, будто подстраивавшийся под курс бригантины, дабы ей приятнее было плыть.

На юго-запад от этих островков, в одной неполной миле от них, к северу от Феррольского лимана, он обнаружил мыс Приориньо и между его оконечностями разглядел верфи, расположенные возле лагуны Дониньос. Антонио Раймундо внимательно вслушивался в команды капитана и в комментарии, которыми сопровождал их старший офицер, будто стремясь таким образом подтвердить или даже утвердить приказы; между тем Антонио, сам толком не зная зачем, запоминал все с точностью, которая никогда не переставала удивлять его самого, ибо даже теперь, по прошествии столь долгих лет, он вновь видел все это, восстанавливая в мельчайших подробностях свое первое прибытие в Ферроль.

Все было именно так, он ничего не искажал. Приориньо не такой высокий, как Приор, у него очень удобные берега со всех сторон, кроме южной, где находится отмель, о которую разбиваются волны, а как раз над ней расположена гора под названием Вентосо, и в те времена на ней стояла сторожевая вышка. От Приориньо шхуна прошла вдоль всего побережья до S 48°Е, где-то около полумили, и приблизилась к Малому Приориньо, откуда уже видно, что представляет собой лиман.

Утро было восхитительным, чайки и гагары, бакланы, кормораны[58] и дельфины приветствовали прибытие судна, летая или плавая вокруг него, будто стремясь удивить самых юных мореплавателей, а шхуна тем временем преодолевала дистанцию в одну и две десятых мили, которую, если следовать курсом 77°45′ Е, должен преодолеть всякий, кто хочет пройти от Малого Приориньо до косы Сеганьо, на которой была установлена батарея, сохранившаяся, возможно, и по сей день. Возле него находится риф под названием Моа. Он не виден, но во время отлива над ним остается не больше сажени воды. В те времена риф весь был покрыт морскими растениями с огромными листьями, которые плавали на поверхности как будто совершенно свободно, отчего казалось, что виден и сам камень. Это совсем не маленький риф. Его протяженность примерно равна двойной длине шлюпки фрегата, и он отстоит от крупных округлых скал, образующих мыс, приблизительно на сорок восемь морских саженей, равных двум кастильским варам. Когда риф заметили, капитан громко заявил, что здесь нужно проявить особое внимание, и приказал старшему офицеру, чтобы тот не спускал с него глаз.

Попутный ветер, который принес их сюда, сменился с восточно-северо-восточного на северо-северо-западный, что было несколько странно для этого времени года, но очень кстати для подхода к берегу, который был осуществлен совершенно безупречным образом, как редко когда удается. Шхуна постепенно подошла к южной части Приориньо, встала в полумиле от него и уже оттуда начала осторожно приближаться к северному побережью, стараясь избежать отмели, идущей от замка Святого Фелипе в южном направлении на расстояние тридцати двух саженей; даже во время прилива глубина там не достигает трех саженей, а потому эта отмель столь же опасна, как и та, что идет от замка Пальма к северо-западу; а от Круглой косы выдается в море на расстояние около сорока саженей еще одна отмель, длиной также около сорока саженей, а от косы Биспон еще одна; а еще целое море рифов, заставившее их быть в высшей степени осторожными, и в случае юго-юго-западного ветра им пришлось бы заходить вдоль южного берега лимана, прежде чем стать на якорь в наиболее удобном для них месте. И вот наконец они стали на якорь, предусмотрев при этом, что если бы ветер дул из третьего квадранта, то сначала нужно было бы бросить левый якорь, дабы противостоять юго-восточным ветрам, но сейчас был не тот случай; поэтому они бросили якорь с правого борта, ибо, когда заканчивался первый день морского путешествия ныне поверженного хозяина Саргаделоса, ветер дул из четвертого квадранта.

Когда, обогнув Круглую косу, потом косу Биспон и воспользовавшись западным ветром, который дул почти прямо по курсу, бригантина Амадор направилась к пристани Корушейра, Антонио Раймундо не знал толком, то ли подавить вздох облегчения, то ли издать вздох радости, которые, смешанные еще с вздохом удивления, пересеклись у него на пути от груди к голове и обратно, сделав промежуточную остановку в сердце, продолжавшем биться по-прежнему ровно, хотя юноше казалось, что оно может разорваться в любой миг. Опершись грудью о борт судна, он разглядывал пристань Мартильо, делившую недавно сооруженную гавань на две части, и порт, куда они направлялись с намерением стать на якорь, это позволило ему обозреть всю линию защитных укреплений и бастионов крепости Ферроль, сооруженных вокруг города, чтобы оградить его со стороны суши, оставив для прохода лишь ворота Каранса и Канидо, а также морские ворота причалов Корушейра, Сан-Фернандо и Фонтелонга. Этот город показался ему настоящим геометрическим чудом.

Они стали на якорь неподалеку от пристани, уверенные, что им сразу по прибытии не позволят сойти на берег, но им подали знаки, приглашая войти в военную часть гавани, чтобы выгрузить партию гвоздей, предназначенную для недавно возведенных верфей, ибо в силу недальновидности какого-то представителя власти было решено, что в этих гвоздях нет особой необходимости в более низких широтах, где они могли бы очень даже пригодиться при ремонте судов, завершивших в Кадисе свое долгое плавание в Вест-Индию; таким образом, гвозди остались в Ферроле, дабы сослужить службу судам, заканчивавшим свое плавание здесь. Это позволило им увидеть огромный мол Оружейной палаты, где хранилось оснащение военных кораблей, и после разгрузки войти в Ферроль через ворота Дамбы.

Город предстал перед их взором в разгаре кипучей деятельности. В нем трудились сорок тысяч рабочих. Большинство занимались строительством арсенала и прокладкой улиц, но некоторые гнули спину на расширении верфей, откуда к тому времени сошло уже более полусотни судов в соответствии с планами, начертанными ирландцем Рутом году в пятьдесят пятом. Рабочие получали одну гинею в день, почти полсотни реалов, но теперь они трудились, следуя указаниям француза Готье, еще одного морского инженера, также привезенного сюда Хорхе Хуаном, выдающимся мореплавателем, который заключал контракты со специалистами то тут, то там, то на Британских островах, то во Франции, в зависимости от того, откуда дули ветры, вторгавшиеся в лиман и приносившие с собой то веяния туманного Альбиона, то эхо пения французского петуха[59], такого пронзительного в ту пору.

Взойти на борт в Рибадео и сойти на берег в Ферроле было поистине незабываемым. Прогулка по столице морского департамента — еще одно нетленное воспоминание. Многие тысячи алжирцев и мавров, захваченных на пиратских кораблях, вместе с толпой бродяг и каторжников, людей от восемнадцати до пятидесяти лет, попавших сюда вследствие рекрутского набора или применения закона о бродягах и праздно шатающихся, принуждавшего их к работе за достаточно высокую плату, превосходившую на полтора реала поденную оплату крестьянина, но при этом предусматривавшего строгое наказание вплоть до применения оков или колодок за малейшую провинность, — эти толпы были первым, что предстало взору Антонио Ибаньеса, все еще ошеломленного увиденным. Между тем в душе Бернардо Фелипе эта экзотическая действительность пробуждала страсти совсем иного рода.