Там, в Мадриде конца XVIII века, которым правят Бурбоны, скорее всего и находится сейчас Бернардо Фелипе, давая волю своим наклонностям и с удовольствием тратя состояние, которое деятельность Антонио Раймундо не просто позволила сохранить на прежнем уровне, но и продолжала упорно и последовательно умножать; а его душевный друг между тем вновь пользуется гостеприимством и покровительством Венансио Вальдеса, планируя необходимые ответные действия и располагая неоценимой помощью другого своего друга, монаха, к которому сразу по свершении известных событий уже стекались сведения обо всем от нарочных и связных, посланных им и уже избороздивших вдоль и поперек просторы этого сложного по топографии горного края, преодолев много раз пространство в семь миль, разделяющих Саргаделос и Рибадео, в пять, что лежат между Саргаделосом и Мондоньедо, а также в три мили, отделяющие его от Вивейро, дабы любая информация была доступна и все происшедшее поправимо.

Благодаря полученным известиям и своевременно начатым хлопотам, приор монастыря задолго до ожидаемого приезда предпринимателя уже знал в подробностях обо всем, что произошло в Саргаделосе; об этом был также уведомлен в своей роскошной мадридской ссылке и наследник дома Гимаран, дабы, располагая сведениями о бунте, Бернардо Фелипе смог действовать со свойственной ему ловкостью, чтобы еще раз помочь другу своей юности вести себя решительно и не сомневаясь в успехе, что всегда предоставляет обладание деньгами — даже скорее уверенность в этом обладании — человеку, который всю жизнь эту уверенность испытывал, не допуская никакого намека на сомнение, никакого даже мимолетного колебания, ни малейшей нерешительности, то есть всего, чем страдают те, у кого никогда не было богатства или кто приобрел его постепенно. Подобные сомнения присущи также и мужчинам, связанным нитями деликатного положения, которое обрекает их на замыкание в своего рода гетто, на необходимость соблюдать тайну, постоянное притворство, наделяя их таким образом оружием, которое при умелом применении может оказаться ужасным.

Антонио Раймундо знает, что он не из этих последних, и догадывается, что для того, чтобы принадлежать к первым, ему нужно обратиться к памяти предков и воспринять в качестве переданных кровными путями навыки, которых не дала ему фортуна, обойдя стороной его родителей. По крайней мере он так думает, дабы оправдаться перед самим собой и принять без угрызений совести прошлую и теперешнюю зависимость от Бернардо Фелипе, от которого он так много уже получил. И он вновь обращается к фигуре ныне столь почтенного Венансио, еще одного человека, от которого он всегда так зависел. И, внемля рождению нового дня, в ожидании часа, когда его призовут к святой мессе, Антонио улыбается, осознавая себя должником и творением рук этих двух своих друзей, которых люди, по-видимому, никогда не соотносят с ним в истинной мере. Он по-прежнему погружен в это странное ночное бдение, когда человек не то спит, не то бодрствует, предаваясь одновременно мыслям и грезам, а также всевозможным мечтаниям по мере того, как порывы светлого утреннего бриза мягко ударяют в окно, чтобы затем вновь умчаться к протекающей за монастырем реке и вернуться обратно, унося щебет птиц, еще напуганных чудом света, который заново рождается, чтобы они могли опуститься возле окна.

Утренние ритмы вновь навевают Антонио Раймундо Ибаньесу воспоминания. Первые званые вечера породили немало толков, на них он постепенно узнавал имена тех, кому до конца жизни суждено бичевать его. Именно тогда стали появляться в его жизни святые отцы епархии Мондоньедо, идальго из округа Фос и других окрестностей. Священник из Бурелы по фамилии Мариньо, имени которого он сейчас не помнит, и Рамон Гарсиа, тоже священник, сосед первого, — именно он, по некоторым сведениям, в приступе ярости разбил алтарный престол в часовне дворца, что привело к еще большему возбуждению среди восставших и подтолкнуло их полностью разгромить Саргаделос, — уже присутствовали на тех пятничных званых вечерах в доме Гимаран, привлеченные властью дона Бернардо и готовые терпеливо наблюдать за поведением странного сына хозяина дома, а также пришельца, дерзко вторгшегося на эти вечеринки и всячески поощрявшего наглое высокомерие несколько женоподобного наследника.

Посещал эти вечера и Мануэль Антонио Педроса Ариас, хозяин дворца Педроса и поместий Виларис и Кордидо. Бывал на них и Паскуаль де Сантос Ваамонде, штатный писарь судебного округа Сан-Сибрао, и многие другие, о ком Ибаньес вспоминает в этот рассветный час. Они приходили туда, испытывая к ним двоим зависть, которая чаще всего незаслуженно обращалась на него, Ибаньеса, поскольку у Бернардо Фелипе была иная поддержка, иной, более высокий статус, а посему вскоре он познал на собственной шкуре укусы острых зубов клеветы, порожденной завистью и держащейся на определенном расстоянии, так чтобы ты смог ощутить укус, лишь когда зубы вонзятся в твое тело.

Кто стоял за вмешательством Святой инквизиции по поводу того, что он якобы выступал с предложениями, покушавшимися на истинную веру? Он не мог точно ответить на этот вопрос, но, возможно, это был Рамон Гарсиа, ибо часто случается так, что самые нечестивые оказываются самыми истовыми приверженцами догм. Антонио не слишком помогло его умение хранить молчание, ведь он не ведал тогда, что это молчание раздует огонь больше, чем сильный ветер. Молчание подчас оскорбляет и толкает на ужасные поступки, подобно порывам обезумевшего ветра, ибо по его вине то, что является всего лишь сдержанным благоразумием и покорным приятием действительности, воспринимается как высокомерие. Лучшее слово то, что еще не сказано, ибо человек хозяин своего молчания, а вовсе не слов, — эти два утверждения, как уже было сказано, писарь выжег каленым железом в голове своего сына. Только вот старый обедневший идальго не предполагал, что все имеет предел и когда кто-то слишком долго молчит, то другие начинают искажать и домысливать, ведь то, что приличествует тому, кто лишь созерцает чужую деятельность и чужую жизнь, не подходит тому, кто использует тяжелый труд других людей и создает богатства, которыми сам же в первую очередь и пользуется.

Память о тех днях, о неизбежных выступлениях дона Бернардо в защиту своего управляющего перед епископом Мондоньедо, навевает Антонио Раймундо воспоминания о других именах и других делах, которые смутно возникают у порога его памяти, дабы, оказавшись там, обрести нужную отчетливость. Педро Антонио Санчес, родившийся в Санталье-де-Куртис приблизительно в то же время, что он сам, может быть только несколькими месяцами раньше, — это одна из теней, возникших благодаря деятельности хозяина Гимарана в поддержку своего родственника. Санчес разработал план, согласно которому на кафедре моральной философии должны были заниматься толкованием текстов картезианца[49] Пуршо вместо текстов Гудена, и этот план наполнил «ужасом и смятением» душу ректора Серрано. Настолько, что Педро Антонио было отказано в руководстве кафедрой уже в 1783/84 учебном году, менее пятнадцати лет тому назад, по причине «хронической склонности к гипохондрии», приведшей его к «слабости общей и особо что касаемо головы; и положение сие усугубляется, коли надобно ему отвечать на любой вопрос, требующий особого внимания». Но ведь когда утверждается, что «действия правительства начинаются там, куда не распространяются действия частного лица», то это отражает в высшей степени христианскую истину, которую вряд ли можно заподозрить в ереси, равно как и следующую: «Для точного соблюдения правосудия надобно всегда хранить в памяти сей великий принцип морали, характеризующий христианскую религию: творите с другими то, что бы вы желали, чтобы творили с вами самими»; в устах архиепископского прокурора данная фраза звучит так же естественно, как неестественно то, что столько тяжелых испытаний довелось пережить несчастному Педро Антонио Санчесу, обвиненному в ипохондрии и еретичестве, едва лишь инквизиция, движимая завистью и страхом перед новизной, вонзила зубы в его интеллектуальное и человеческое существо. А потом точно так же поступила и с Антонио, а затем — еще более каверзным образом — и с Бернардо Фелипе.