Ибаньес закрыл глаза и какое-то время лежал так, восстанавливая в памяти прошедшую ночь и сравнивая ее с последними ночами, проведенными с Шосефой Лопес де ла Прада, матерью его десяти детей, пока в спальню на цыпочках не вошла девушка в поисках кувшина. Тогда он что-то пробормотал и притянул ее к себе. Она не сопротивлялась. Он собрался было раздеть ее, но тут вспомнил, что, несмотря на десятерых рожденных от него детей, ему так ни разу и не довелось увидеть Шосефу Лопес де ла Прада обнаженной; тогда он сказал себе, что и теперь вполне можно сделать так же, и овладел Лусиндой поспешно и торопливо. Когда все закончилось, она приласкала его и сказала:
— Было хорошо, но не наспех приятнее.
И тогда он понял, что сможет полюбить ее, что кроме нежности и ладоней, что опускаются ему на плечи, словно голубки, возможно, тут будет большое чувство, какого до этого самого времени на протяжении всей своей жизни он еще не испытывал, и его охватила какая-то неизведанная тревога, ощущение беззащитности и грусти.
Когда он встал, было еще раннее утро, и он собрался поохотиться на какую-нибудь дичь. На самом деле это был лишь повод свободно побродить по горам, вспоминая места детства, которые он собирался вновь покинуть через пару дней, может быть, навсегда, места, где он еще не был в предыдущие дни, где в детстве пас коров; но теперь он непременно навестит их, ибо охота — это занятие не для мальчика, но для мужа.
Он бродил и бродил по горам, сколько душе было угодно, но так ничего и не подстрелил. Когда кто-то попадал ему на прицел, он находил предлог избежать выстрела, словно в то утро он каким-то необъяснимым образом решил щадить жизнь. Он бродил по горным тропам и дорогам, по которым гоняли скот, и наконец направился к церкви, где вновь увидел деревянный крест, стоявший у входа и напомнивший ему о мессе, которую нескончаемо и нудно служили здесь в дни его детства, тянувшейся медленно и ужасно, что оставило на всю жизнь отметину в его душе.
В долгих странствиях по горам прошел почти весь день. Когда он вернулся домой, он был усталым и голодным и чувствовал во всем теле боль, которая назавтра отзовется ломотой. Время обеда уже давно прошло, но, зная об этом, он все же предпочел эти несколько часов свободы, чтобы беззаботно побродить там, где хочется, вдали от нежелательных встреч, неприятных людей и недоверчивых взглядов; он знал, что здесь, в горах, никто не будет ни о чем его просить и ни в чем упрекать. Когда он вернулся домой, Шосеф уже ждал его.
— Где тебя носило целый день? Я даже стал беспокоиться, — сказал он Антонио.
— Я ходил там, где обычно…
— Ты гуляешь, а я тебе готовлю праздничный обед.
Антонио так ни разу и не вспомнил об этом обеде и пробормотал, запинаясь, в ответ:
— Дружище, и не говори… большое спасибо.
— Да, но нам надо поговорить; лучше бы ты не прибегал к моим услугам. Придет совсем немного народу, многих не будет.
Антонио Ибаньесу не пришлось делать особых усилий, чтобы скрыть свое удивление: он давно привык не выдавать своих чувств. Он не спросил о причинах и не стал раздумывать о том, что это могло означать.
— Мне нужен список тех, кто отказался.
Шосеф знал, чем это может обернуться для отказавшихся, когда настанет другое время и им что-нибудь понадобится.
— У тебя он будет, — тем не менее ответил он.
— И еще мне нужен список тех, кто придет по принуждению, — настаивал Ибаньес.
Шосеф выжидательно посмотрел на него:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что я хочу знать, кого тебе пришлось уговаривать.
— Таких очень мало.
— Вот я и хочу знать, кто это.
— Ты будешь знать.
— И на тот случай, если мне изменит память, я хочу также иметь список тех, кто придет по собственному желанию.
— Он у тебя тоже будет.
— Ведь только из-за них мы не посылаем этот обед к черту.
— Как будто от тебя можно было ожидать чего-то другого, — ответил ему Шосеф, считая вопрос закрытым.
В глубине души Антонио Ибаньес, насколько смог, смирился с оскорблением. Для такого короткого времени этого было более чем достаточно для оскорбления его гордости: сначала бунт на литейном заводе, теперь презрение земляков; презрение после того, как там, возле церкви, он почувствовал, что его любят и уважают, и после того, как он познал любовь Лусинды. Именно поэтому теперь потребовалось двойное усилие, чтобы принять это унижение. То, что произошло на заводе, можно было отнести на счет производственных вопросов, методов ведения работ, такое может случиться с любым предпринимателем, который занимается производством, требуя определенных усилий от своих рабочих, привыкших работать спустя рукава; можно было воспринимать это как столкновение поставленных на кон интересов многих людей: сельских идальго, церковников, тех же крестьян, которые пока получали за поставки то, что считали справедливым, ничего больше и не требовали. Но здесь это было проявлением ненависти, родившейся скорее всего из зависти, презрением, питаемым предполагаемой слабостью земляка, которого они наконец-то видели побежденным, вновь поставленным на свое место, вновь оказавшимся на их уровне.
— Скажи ему, что я приглашаю его к себе, когда ему будет угодно.
Так говорили многие из приглашенных, обуреваемые гордыней и высокомерием, долгие годы дремавшими в них, и Шосеф знал, что это касалось также и его, ибо он влез туда, куда его никто не звал.
Ему нужно было бы послать обойти дома земляков слуг из Нового дома, дабы самому не подвергаться этим столько лет ждавшим своего часа обидным выпадам в адрес представителей его племени, племени Ломбардеро, превратившихся из крестьян в часовщиков и заимодателей. Поэтому он нисколько не сомневался, когда Антонио попросил его составить списки. На всякий случай он уже сделал это в своей «амбарной книге», дабы сохранить память о полученном оскорблении.
В Оскосе существовал обычай регистрировать в специальной книге все, начиная от продажи и покупки земли до расходов на продовольствие, сведений о выданных и взятых для чтения книгах, о ценах на одежду, о заключенных браках, о стоимости семян и полученных урожаев, равно как и о погоде во время сева. В каждом доме была своя книга, и в его обязанности входило заполнение книги в Новом доме, а также в маленьком домике, что он построил рядом с домом своего двоюродного брата. Именно в последней он и сделал запись с точным указанием всех сведений, касающихся нанесенного оскорбления, но сегодня вечером он составит еще один список.
Перед ужином Антонио позвал еще двоих из сопровождавших его и велел им отправиться в Рибадео и заняться там подготовкой домика, что стоял рядом с его дворцом, ближе к ярмарочной площади, неподалеку от городских ворот, как раз между площадью, домами идальго и его дворцом. Он хотел, чтобы дом подготовили, с тем чтобы в нем можно было должным образом разместиться. Он уже предусмотрел, кто будет там жить.
— Вы выйдете завтра на рассвете, и никому об этом ни слова.
Затем они с Шосефом поужинали, снова вдвоем, и выпили во здравие всего того, что до этого времени их связывало. Шосеф продолжал видеть в Антонио все того же ребенка, который вызывал у него чувства, что всегда пробуждаются в старшем брате при появлении младшего, и он с гордостью наблюдал склонность своего родственника к обильной пище, к задушевным беседам без обиняков, без каких-либо тайн, и ему было приятно чувствовать, что его любит этот человек, которого он считал как бы плодом своего воспитания, хотя ему никогда не доводилось задумываться, в чем же оно, собственно, состояло. Все же на этот раз они вели разговоры не слишком долго; в глубине души оба уже устали, ведь долгая разлука сделала свое дело, оставив им, как и всем, кто не видится годами, совсем немного тем для беседы; как бы это ни связывало людей, они вскоре исчерпываются, порождая затем невыносимую тишину. Братья встали и попрощались до следующего утра.
Поднявшись со своей скамьи, Антонио знал, что Лусинда уже ждет его в доме, и направился к ней, забыв о горечи, которую принес ему сегодняшний день. Ночью в какой-то миг она признается ему, что знает об отказе некоторых из приглашенных, и он, сам не зная как, вдруг начнет оправдываться перед Лусиндой в различных злоупотреблениях, которые он, вполне возможно, до этого совершил. Но, признаваясь в них, он начинал отдавать себе отчет в том, что не раскаивается, а, напротив, лишь утверждается в необходимости всего того, что привело его сюда. И в этом он ей тоже признался. Тогда она принялась ласкать его.
