Энджи увидела, что Конлан – в руке у него откуда-то уже появился стакан с выпивкой – разговаривал с Винсом, мужем Миры. Она высвободилась из объятий детей и прошла на кухню. В дверях она на мгновение замерла. Мама стояла у разделочного стола в центре кухни и раскатывала сладкое тесто. Ее лицо и волосы были припорошены мукой. Линзы в ее очках – наследии семидесятых – были величиной с блюдца и увеличивали карие глаза. Крохотные бусинки пота блестели у нее на лбу, скатывались по покрытым мукой щекам и белыми мучнистыми крупинками падали ей на грудь. За пять месяцев, прошедших со смерти папы, она сильно похудела и перестала закрашивать седину. Сейчас ее волосы были снежно-белыми.
Мира стояла у плиты и бросала в кипящую воду клецки. Со спины она выглядела девочкой. Хотя она и выносила четверых детей, она все еще оставалась маленькой и худенькой, похожей на птичку. Она часто носила одежду своих дочерей-подростков и поэтому казалась значительно моложе своих лет, а ей уже исполнился сорок один год. Сегодня ее черные волосы были заплетены в длинную, почти до пояса косу. Она была одета в черные расклешенные брюки с заниженной талией и вязаный свитер с «косами». Она что-то говорила, и в этом не было ничего удивительного: она всегда говорила не переставая. Папа часто шутил, что его старшая дочь жужжит, как высокоскоростной блендер.
Ливви стояла слева от нее и резала моццареллу. В своем черном облегающем шелковом платье она была похожа на шариковую ручку «Бик». На ногах у нее были туфли на высоченных каблуках, а на голове – высокая прическа с начесом. Когда-то Ливви неожиданно для всех уехала из Вест-Энда в Лос-Анджелес, уверенная, что сможет стать моделью, но продержалась там недолго, до того момента, как на одном из собеседований услышала от работодателя: «А теперь я попрошу вас раздеться». Пять лет назад, вскоре после тридцать четвертого дня рождения, она вернулась домой, расстроенная неудачей, опустошенная крушением надежд, и привезла с собой двух маленьких сыновей, рожденных от мужчины, которого никто из родственников никогда не видел. Ливви стала работать в семейном ресторане, но работу свою она не любила. Она всегда хотела жить в мегаполисе и считала, что попала в ловушку, оставшись в маленьком городке. Сейчас она снова была замужем: короткая церемония состоялась на прошлой неделе в Часовне любви в Лас-Вегасе. Все надеялись, что Сальваторе Траина – удачный выбор номер три – наконец-то сделает ее счастливой.
Энджи улыбнулась. Сколько же времени она провела на этой кухне в обществе этих трех женщин! И как бы ни сложилась жизнь, здесь всегда будет ее дом. Здесь, на маминой кухне, где чувствуешь себя в безопасности, где уютно, где тебя любят. Пусть они с сестрами и пошли разными дорогами, пусть они слишком часто пытались влиять на чужой выбор, они все равно остаются нитями одной веревки. Когда они вместе, их не разорвать.
И теперь ей нужно снова стать частью всего этого, уж слишком долго она скорбит в одиночестве.
Энджи прошла в кухню и поставила коробки на стол.
– Привет, ребята!
Ливви и Мира ринулись к ней, стиснули ее в объятиях, обдав ароматом итальянских специй и духов из супермаркета. Энджи ощутила влагу на щеках, хотя не было сказано ничего, кроме «Как здорово, что ты дома».
– Спасибо. – Энджи на мгновение крепко обняла сестер, потом подошла к маме, которая уже ждала ее с раскрытыми объятиями, и погрузилась в тепло маминых рук. Как всегда, от мамы пахло тимьяном, духами «Табу» и лаком для волос «Аква нет». Это были запахи юности Энджи.
Мама сжала ее так крепко, что она охнула и, рассмеявшись, попыталась вырваться, но мама не отпустила ее. И тогда она инстинктивно напряглась. В последний раз, когда мама так крепко обнимала ее, она прошептала ей: «Попытайся еще раз. Господь даст тебе другого ребеночка».
Энджи все же вывернулась из объятий.
– Не надо, – заранее попросила она, пытаясь улыбнуться.
Она достигла цели – ее мольба, произнесенная тихим голосом. Мама взяла терку для пармезана и объявила:
– Обед готов. Мира, зови детей.
В столовой можно было свободно усадить четырнадцать человек, но сегодня их было пятнадцать. Старинный стол красного дерева, привезенный с родины родителей, стоял в центре большой комнаты без окон, оклеенной обоями, в которых сочеталось два цвета: розовый и бордовый. Изысканно украшенное распятие висело рядом с изображением Иисуса. Взрослые и дети подошли к столу. В другой комнате пел Дин Мартин.
– Давайте помолимся, – сказала мама, как только все расселись. Так как тишина не наступала, она дала дяде Фрэнсису – самому шумному – подзатыльник.
Фрэнсис покорно опустил голову и закрыл глаза. Все последовали его примеру и начали молиться. Голоса слились в один:
– Благослови нас, о Господь, в этих Твоих дарах, что мы собираемся принять от Твоих щедрот. Благодарим Тебя, Господь наш, аминь.
Как только молитва закончилась, мама встала и подняла бокал с вином:
– Давайте выпьем за Сала и Оливию. – Ее голос дрожал. – Просто не знаю, что сказать. Произносить тосты – это мужское дело. – Она опустилась на стул.
Мира дотронулась до плеча мамы и встала.
– Мы рады приветствовать Сала в нашей семье. Желаем вам познать ту же любовь, что довелось испытать маме и папе. Пусть ваш дом будет полной чашей, пусть в вашей спальне всегда будет тепло, и пусть… – Она помолчала. Ее голос зазвучал мягче: – …у вас будет куча здоровых детишек.
Вместо смеха, аплодисментов и звона бокалов ее слова встретила тишина.
Энджи с шумом втянула в себя воздух и оглядела сестер.
– Я не беременна, – поспешно проговорила Ливви. – Но… мы стараемся.
Энджи выдавила из себя улыбку, однако улыбка получилась вымученной и никого не ввела в заблуждение. Все посмотрели на нее, гадая, как она отнесется к появлению в семье еще одного ребенка. Ведь они изо всех сил старались не нанести ей душевную травму.
Энджи подняла свой бокал:
– За Сала и Ливви. – Она очень надеялась, что ее слезы будут восприняты как признак радости. – Пусть у вас будет куча здоровых детишек.
Снова продолжилась прерванная беседа. Зазвякали вилки, по фарфору заскребли ножи, зазвучал смех. Хотя семейство собиралось по всем праздникам и еще дважды в месяц по понедельникам, темы для разговоров никогда не иссякали.
Энджи оглядела сидевших за столом. Мира оживленно рассказывала маме о том, что в школе намечается благотворительная кампании по сбору средств и нужно устроить выездное обслуживание; Винс и дядя Фрэнсис горячо обсуждали матч между «Хаскис» и «Дакс»[1]; Сал и Ливви то и дело целовались; младшие дети плевались друг в друга горохом; старшие спорили, какая из последних компьютерных игр лучше. Конлан расспрашивал тетю Джулию о предстоящей операции по протезированию тазобедренного сустава.
У Энджи никак не получалось сконцентрироваться ни на одной из тем, и поддержать беседу она не могла. В голове билась одна мысль: сестра решила родить ребенка, и скоро это произойдет. Ливви, скорее всего, забеременеет очень быстро, долго ждать не придется. «Ой, я забыла вставить колпачок». У ее сестер с этим никогда не было проблем.
После обеда, когда Энджи мыла посуду, никто не заговаривал с ней, но каждый, проходя мимо, либо хлопал ее по плечу, либо целовал в щеку. Все знали, что говорить не о чем. За эти годы ей так часто предлагали надеяться и молиться, что надежды и молитвы утратили для нее всякий смысл. Мама почти десять лет держала зажженную свечу перед святой Сесилией, но все равно сегодня вечером Энджи и Конлан поедут домой вдвоем, а не втроем. Они – пара, которая так и не произвела никого на свет, поэтому их нельзя считать семьей.
Неожиданно Энджи поняла, что больше не выдержит. Она швырнула кухонное полотенце на стол и поднялась в свою бывшую детскую спальню. В этой очаровательной маленькой комнатке с розочками и белыми корзинками на обоях стояли две одинаковые кровати, застланные розовыми покрывалами с оборочками. Энджи села на край своей.
