Том умер не сразу. Деревенская легенда гласит, что он сам довел машину до госпиталя и только через три часа отдал богу душу, бормоча все время лишь одно слово: "Скоты!"

Через несколько часов все деревни окрест кишели солдатами. Официальная версия, подхваченная газетами, обвиняла в бессмысленном убийстве головорезов из мау-мау.

В тот день — о нем до сих пор вспоминают в деревне — Муго, как обычно, с утра отправился на свое поле у рунгейского полустанка и работал там в одиночестве, грезя о будущем. Он давно утвердился в мысли, что эти грезы — откровение свыше, что он отмечен перстом божьим. Небо уберегло его от всех жестокостей чрезвычайного положения. А ведь вся Кения стоном стонет с самого тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Одни попали в концлагеря, другие бежали в лес. Но его ничто не трогало в окружающем мире. Он сторонился людей, жил в предвкушении дня, когда зазвучат трубы и глас небесный призовет его. Он слышал сетования людей, строящих хижины в Новом Табаи. Их заботы казались ему ничтожными. Женщины выполняют мужскую работу? Дети слишком рано становятся взрослыми? А разве сам он не принужден был сызмальства заботиться о себе? Муго одним из первых в срок закончил постройку. Поставил каркас, настелил кровлю, обмазал стены — и все сам, без посторонней помощи. Он перебрался на новое место, и жизнь пошла обычным путем — работа в поле, мечты о будущем.

В тот день, в пятницу вечером, он вернулся с поля усталый и все-таки, прежде чем отпереть дверь, аккуратно прислонил мотыгу и пангу к стене. Любовно погладил рукою замок, помедлил, нащупывая скважину. Это было истинное наслаждение — прийти домой. Хижина была словно продолжением его самого — его дом, его любимое детище… Наконец он вошел, сел на кровать и залюбовался свежевымазанными стенами и крышей, куполом устремившейся вверх: с нее свешивались соломинки и папоротниковые листья. Вскоре в хижину вползла темнота. Насвистывая, он зажег керосиновую лампу, развел огонь в очаге, сложенном из трех камней, и поставил разогревать кашу из кукурузных зерен и бобов. Он всегда варил такую кашу впрок, так что вечером оставалось только разогреть ее. После еды он подошел к двери — проверить, надежно ли она заперта. И снова с наслаждением потрогал замок. Ему двадцать пять лет. У него нет ничего, кроме будущего да пары сильных рук. Потом он растянулся на кровати — что может быть приятнее после целого дня работы в поле. Он погладил живот и умиротворенно рыгнул. Снаружи, за стенами хижины, уже наступил комендантский час. Но это нисколько не касалось Муго, потому что и до пятьдесят второго года он редко выходил вечерами из дому. Он постепенно погружался в сладостное забытье, сумеречный полусон. В такие минуты в поле, дома душа его вступала в беседу с какими-то чудесными голосами. Потом голоса сливались в один глас божий, взывающий к нему, и Муго не медлил с ответом: "Вот я, господи!"

Свистки, крики, топот грубо ворвались в ночную тишину. Грезы отлетели прочь. Такое бывало обычно, когда "лесные братья" совершали налет на деревню или покушение на важную персону. Но в Табаи давно уже было тихо, с тех самых пор, как люди из леса прикончили преподобного Джексона Кигонду, директора школы Муниу. Свист и крики то становились громче, то отодвигались, затихали, словно ветер относил их в сторону. Вот все смолкло. Деревня погрузилась в тишину. И снова ружейные выстрелы, крики и далекий женский плач. Выстрелы раздались совсем рядом, и свистки стали настойчивыми и пронзительными. Кто-то крикнул "Робсон!" Муго приподнялся на постели, опершись на локоть, и, напуганный близостью выстрелов и криков, почувствовал, как сердце его неровно забилось. И снова шум утих. Муго услышал чей-то жалобный, испуганный голос: "Я просто шел домой, правда, домой шел!.." Потом воцарилось безмолвие. Муго улегся и задремал. Он был одним из тех немногих счастливчиков, к кому в хижину еще не разу не врывалась ночью полиция.

Муго не мог бы сказать точно, сколько времени проспал; его разбудил стук в дверь. Он удивленно открыл глаза и сел. Кто бы это мог быть? Стук повторился. Муго нехотя поплелся открывать, но на полпути остановился, потому что нечаянно задел лампу — и она потухла. Внезапная темнота напугала его еще больше, чем стук в дверь. Он принялся искать спички. Когда постучали третий раз — настойчивее и продолжительнее, он подскочил к двери. Открыл и отступил назад, давая дорогу полицейским. А сам снова принялся на ощупь искать спички.

— Сейчас я засвечу лампу, — пробормотал он, украдкой разглядывая застывший на пороге силуэт.

— Не нужно, — отозвался тихий голос. — Хватит и угольков в очаге.

— Кто ты?

— Тс-с! Не кричи. И не бойся.

— Кто ты? — повторил Муго, стараясь припомнить, чей же это голос. Человек коротко и нервно засмеялся, и Муго почувствовал вдруг, что замерз. Он наступил на спичечный коробок, поднял его и хотел было чиркнуть спичкой, но человек властно зашептал:

— Не надо. Кругом солдаты и полицейские. Он убит!

— Кто?

— Районный комиссар.

— Робсон?

— Да. Я пристрелил его. Я давно задумал…

Почему-то в этом шепоте Муго почудились слезы.

Спички выпали из рук. Он нагнулся за ними машинально, думая совсем о другом. В животе похолодело, по телу пробежали мурашки.

— Я все-таки зажгу лампу, — произнес он глухим голосом.

— Как хочешь! Я-то привык к темноте… Как думаешь, станут они ночью обыскивать хижины?

Наконец Муго справился с лампой и перевел взгляд на гостя.

— Кихика! — невольно вскрикнул он.

На Кихике была старая, рваная шинель — из тех, что привезли солдаты с последней войны, теперь их донашивают старики, — и грязные теннисные тапочки. Из-за густых коротких волос черты лица казались крупными, резкими. Муго отшатнулся назад, прислонился спиной к потолочной подпорке.

— Я не думал увидеть тебя.

— Ты извини, — сказал Кихика, обводя глазами хижину. — Я не хотел, чтобы они выследили меня в лесу. И еще мне нужно было с тобой повидаться, давно хотелось поговорить.

— Вот стул.

— О, я привык стоять. Дни и ночи на ногах…

— Почему?

— В лесу дремать не приходится.

— Зачем я тебе? Я ничего не сделал, — взмолился Муго.

Но прежде чем Кихика успел ответить, снова донесся свист и крики. Кихика, выхватив револьвер, нырнул под кровать. Муго бессильно рухнул на стул, чувствуя, что готов зарыдать в голос. Его поймают с поличным, найдут преступника в его доме… Лампа горит… Он быстро задул ее. Хижина снова погрузилась во тьму. Свист и голоса затихли. Кихика вылез из укрытия и шагнул к очагу. В красном отсвете углей его силуэт казался огромным.

— Мы не убиваем без разбору, — продолжал Кихика, точно и не прерывал разговора. — Мы не убийцы и не палачи, вроде Робсона, чтобы лишать людей жизни ни за что ни про что. — Он говорил быстро, нервно расхаживая взад и вперед. И этот человек сжег Махи! Это им так восторгались женщины на митинге!

— Мы лишь защищаем себя. Если тебя ударят по левой щеке, подставляй правую. Год, два, три — и вот уже шестьдесят лет. И вдруг — такое всегда происходит внезапно — ты говоришь: "Хватит!" Ты становишься спиной к стене и отбиваешься. Наконец вспоминаешь, что ты мужчина. Думаешь, нам доставляет удовольствие драться за пищу с гиенами и обезьянами в лесу? Мне тоже дорог уют домашнего очага и женская ласка. Но мы вынуждены убивать, чтобы враги черного человека заснули вечным сном. Они говорят, что у нас силенок мало. Говорят, что против бомб нам не выстоять. Если мы поддадимся малодушию, то никогда не победим. Я презираю слабых. Их затопчут до смерти. Я презираю трусость наших отцов, не могу гордиться их памятью. Не сегодня-завтра хилые и трусливые исчезнут, их сотрут с лица земли. Сильные люди будут править страной. У наших отцов не было причин не верить в себя. И слабые обретут силу. Почему? Потому что люди, объединенные верой, сильнее бомб. Они не содрогнутся и не побегут при виде вражеского меча. Напротив, они обратят противника в бегство. Это не лепет безумца. Ни убеждения, ни мольбы не заставили бы фараона отпустить детей Израилевых. Но в полночь господь поразил всех перворожденных на земле Египта, от первенца фараона, восседавшего на троне, до первенца пленника, томящегося в темнице. И весь первый приплод скота. И на следующий день фараон их отпустил. Наша цель — посеять панику в стане врагов. Сражать белых отравленными стрелами днем и ночью. Чтобы кровь леденела в их венах, чтобы они не знали, где ждет их новый удар. Вселить страх в сердца угнетателей.