«Распятый дьявол» вызвал горячие дискуссии и споры, полярные оценки критики — от хвалебных до уничтожающих, но уже само по себе подобное расхождение во мнениях свидетельствует о том, что этот роман — явление незаурядное.

В январе 1988 года писателю исполнилось пятьдесят. Творчество Нгуги ва Тхионго, этого искреннего и правдивого выразителя чувств и чаяний кенийского народа, достигло полного расцвета, и не только африканские, но все читатели мира ожидают его новых произведений.

Ю. Рытхэу

A GRAIN OF WHEAT

novel

Посвящается Дороти

Хотя действие книги происходит в современной Кении, все ее персонажи вымышлены, за исключением тех, кто, подобно Джомо Кениате и Вайяки, неразрывно связан с прошлым или настоящим нашей страны. Но ситуации и конфликты реальны, увы, подчас слишком реальны, в них — горькая правда: крестьяне, которые сражались с англичанами, теперь видят, как все, за что они боролись, достается другим.

Нгуги

Лидс, ноябрь 1966 г.

Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет.

И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое.

Первое послание к Коринфянам, 15; 36, 37

На душе у Муго было нехорошо. Он лежал на кровати навзничь, уставившись в потолок. С кровли свисали закопченные соломинки и папоротниковые листья, целясь ему в сердце. Прямо над головой дрожала прозрачная капля. Капля стала расти, чернеть от копоти и, удлиняясь, тянулась к нему. Он хотел зажмуриться, но веки не опускались. Попробовал пошевелить головой — ее словно приковали. Капля неумолимо росла — сейчас оборвется! Он попытался спрятать лицо в ладонях — руки не слушались. В отчаянии Муго собрал последние силы и проснулся. Но страх не исчез. Спросонья все чудилось, что ледяная капля вот-вот пронзит его насквозь. Он лежал под истрепанным жестким одеялом, ворсинки кололи лицо, шею, кожа зудела. Но вставать он не спешил. Солнце еще не всходило, а под одеялом было тепло. Отсвет зари проникал в хижину сквозь трещины в стене. Муго затеял сам с собой игру, как обычно, когда просыпался среди ночи или на рассвете. В темноте очертания предметов расплывались, соединяясь в причудливые тени, и игра заключалась в том, чтобы различить в сумраке каждую вещь. Но сегодня Муго никак не мог сосредоточиться. Он понимал, что это был лишь дурной сон, и все-таки покрылся мурашками при одной мысли о падающей ледяной капле.

Раз, два, три! Он откинул одеяло, поплескал водой на лицо, развел огонь. Из кучи утвари в углу вытащил мешок с остатками кукурузной муки. Высыпал муку в котелок, налил воды и размешал деревянной ложкой. По утрам он всегда ел кашу. И каждый раз вспоминал ту недоваренную жижу, какой их кормили в лагере.

Как тянется время, думал Муго, и все повторяется сызнова. Нынешний день будет точно таким, как вчерашний, как позавчерашний…

Взвалив на плечо мотыгу и пангу[1], он отправился на поле, следуя неизменному ежедневному распорядку, которому подчинялась вся его жизнь с тех пор, как он вышел из лагеря Магуиты. Путь лежал через пыльные деревенские улочки на другой конец Табаи.

Как и обычно, женщины в деревне проснулись еще раньше, чем он. Они уже возвращались с реки, хрупкие спины гнулись под тяжестью полных ведер. Нужно успеть приготовить кашу и чай мужьям и детям. Взошло солнце, на землю легли узкие, длинные тени от деревьев, хижин, людей.

— Доброе утро! — окликнул его с порога Варуи.

— Доброе, доброе! — И Муго зашагал было дальше, но Варуи, видно, настроился поболтать.

— Спозаранку в поле?

— Сам видишь.

— Вот я и говорю: в такую рань и земля мягче. Солнышко взойдет — а ты уже в поле… Оно и смекнет, что ему с тобой не тягаться. А если оно раньше поспеет — тогда…

Варуи, деревенский старейшина, кутался в новенькое одеяло, из которого выглядывало морщинистое лицо с пучками седых волос на макушке и остром подбородке. Это он дал Муго землю, с которой тот и кормился. Собственный участок Муго конфисковало правительство, когда его отправили в лагерь. Болтлив Варуи, любит поговорить, но молчаливая сдержанность Муго ему нравилась. А сегодня он разглядывал парня с каким-то новым интересом.

— Слышал, что Кениата сказал? — продолжал старик. — Наступили дни «ухуру на кази» — свободы и труда. — Он умолк и сплюнул через плетень. Муго был явно смущен встречей.

— А ты свою хижину приготовил к празднику? — снова заговорил Варуи.

— У меня порядок, — буркнул Муго и торопливо распрощался. Шагая по деревне, он раздумывал над вопросом Варуи, не понимая, что имел в виду старик.

Табаи и теперь деревня большая, а прежде она лежала на нескольких холмах: Табаи, Камандура, Кихинго и даже Вару. И в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году деревня мало изменилась по сравнению с пятьдесят пятым, когда глинобитные стены в спешке подвели под соломенные кровли и белый человек занес меч над головами жителей якобы для того, чтобы спасти крестьян от их же братьев в лесу. Несколько хижин разрушилось от времени, другие снесли. Но, как и прежде, деревенские крыши издали похожи на огромный жертвенный костер, от которого к небу поднимается дым.

Муго брел ссутулившись, опустив глаза, словно стыд гнул ему спину. Он все еще размышлял над словами Варуи, когда его снова окликнули. Муго вздрогнул, остановился и увидел Гитхуа, ковылявшего к нему на костылях. На Гитхуа была рваная рубаха с лоснящимся от грязи воротником, левая штанина подвернута и заколота булавкой. Подошел, вытянулся как по команде «смирно», сорвал с головы дырявую шляпу и завопил:

— Во имя свободы черного человека я приветствую тебя! — и дурашливо отвесил несколько низких поклонов.

— А-а, как поживаешь? — промямлил Муго в растерянности. И тут же набежали ребятишки посмеяться над проделками Гитхуа. Гитхуа ответил не сразу. Внезапно он схватил Муго за руку.

— А сам-то как, парень? Какой молодец — в такую рань на поле! Даже в воскресенье! Свобода и труд! Ха-ха-ха! А знаешь, до чрезвычайного положения и я был работник дай бог всякому, пока белый человек меня не изувечил. А теперь хоть за тебя сердце радуется. Свобода и труд! Вождь, я приветствую тебя!

Муго попытался высвободить руку. Сердце щемила тоска. Не придумаешь, что сказать бедняге… Хохот детей поверг его в еще большее смятение. Но тут голос Гитхуа изменился:

— Чрезвычайное положение погубило нас! — Голос его дрогнул, он резко повернулся и заковылял прочь. И Муго заторопился, все еще чувствуя на себе взгляд Гитхуа. Три женщины, возвращавшиеся с реки, завидя его, остановились. Одна из них что-то крикнула, по Муго не ответил, даже не взглянув на них, прибавил ходу. Пыль клубилась за ним. Он шагал все быстрее, недоумевая про себя: «Что с ними сегодня! Что они на меня уставились?..»

Вскоре Муго был уже в конце главной улицы, у хижины Старухи. Никто не знал, сколько ей лет, — жила она в деревне испокон веку. Когда-то был у нее сын, глухонемой. Гитого — так его звали — объяснялся при помощи рук, иногда сопровождая жесты гортанными, похожими на звериные, звуками. Он был красивый и крепкий парень, и в городе Рунгее, где окрестная молодежь околачивалась все дни напролет, его любили. Ему чаще других перепадала мелкая работенка, сулившая несколько монет. «Хватит карман отогреть. А когда-нибудь монетки покличут свою родию в гости», — посмеиваясь, говорили парни.

В харчевнях и в мясных лавках Гитого ворочал грузы, которые другим было не поднять. Он любил покрасоваться своей силой. В Рунгее и Табаи ходили слухи, что не одна девушка на себе познала силу его стройного, мускулистого тела. По вечерам Гитого покупал еду — фунт сахару или мяса — и относил матери. А та, завидев его, расцветала, и лицо ее, несмотря на морщины, делалось совсем молодым — так красила ее улыбка. «Ай да парень, ну и молодец!» — говорили люди, тронутые его сыновней заботой.