2. Гипертрофирование исполнительной власти современных государств, в основном, обусловлено частой потребностью в быстрых решениях, особенно для международных вопросов. Будь риск войны практически устранён, открылась бы возможность ввести более неуклюжие, но и менее тиранические методы управления. Законодательство смогло бы пресечь некоторые неправомерно установленные типы власти.
Этими двумя методами помехи свободе со стороны государства можно постепенно уменьшать. Некоторые помехи, даже опасности свободе вытекают из самого существа власти и исчезнут только с ней. Но до тех пор, когда люди станут менее склонными к агрессии, определённое государственное принуждение будет оставаться наименьшим из зол. Мы в свою очередь надеемся, что при устранении риска войн человеческое побуждение к жестокостям будет постепенно снижаться настолько, насколько будет возможно устранить власть человека над человеком, ради сохранения которой оправданно любое зверство. Строительство мира, в котором даже государственное насилие станет ненужным [для псих(олог)ически здоровых[30]], должно идти постепенно, и именно постепенным это возможно. Когда великое строительство наконец-то будет окончено, мы увидим торжество принципов анархизма, воплощённых в руководстве обществом.
Но как наши экономическая и политическая системы общества поспособствуют устранению душевных зол? Ведь результата я ожидаю самого поразительного.
Суть в том, что процесс отвлечения мысли и воображения человека от использования силы значительно ускорится устранением капиталистической системы (но никак не установлением социалистического государства, при котором чиновники сосредотачивают в своих руках огромную власть). В наше время капиталист может распоряжаться жизнью людей больше, чем это пристало кому бы то ни было; его друзья руководят государством; его экономическая власть становится прообразом власти политической. Если вообразим общество, в котором каждый экономически свободен, то мы не увидим там привычки распоряжаться и, соответственно, воли к власти — начнёт преобладать смирная порода людей. Человека воспитывают обстоятельства, он не рождается собой, поэтому развращение личности современной экономической системой даёт сильнейший довод в пользу обобществления частной собственности.
В нашей утопии не должно быть экономического страха и экономических надежд. Ни над кем не будет нависать риск нищеты, а шанс разбогатеть не заставит идти по трупам. Не станет пропасти между классами: неудачнику не нужно будет опасаться за статус его детей, счастливчику не придётся надеяться когда-нибудь стать эксплуататором. Мечтать молодёжи останется о чём-нибудь не связанном с бизнесом. Но и в подобном мире, свободном от полуосознанных ужасов, всё равно найдётся место амбициям, хоть и удовлетворимым в более благородных, некоммерческих видах деятельности. Которые дают выгоды всем людям, а не только удалым да удачливым. Во всех областях знания и практики можно ожидать научно-технического прогресса более глубокого, нежели в наше время, ведь и через них будет достигаться уважение людей, призванное подменить общественное уважение к богатству, на которое падка амбициозная молодёжь. Насколько следует ожидать расцвета искусств, зависит от формы социализма: если последний допускает власти к контролированию культуры и лицензированию законодателей творческих традиций, то быть беде. Но если каждый претендент на творчество будет свободен следовать своему позыву в ущерб своему же комфорту, можно надеяться, что экономическое принуждение к нетворческому труду сохранит художественные амбиции и обеспечит меньшую трату талантов, чем в наше время.
Удовлетворившему базовые потребности человеку для настоящего счастья необходимы две вещи: деятельность и отношения.
В нашей утопии труд не будет ни оплачиваемым, ни излишним, зато одухотворённым тем интересом, который уместен в коллективном предприятии при быстром его развитии и некоем минимальном подобии радости творчества.
Отношения обогатятся не меньше, чем трудовая деятельность. Единственно ценны лишь те отношения, которые основаны на взаимной свободе без доминирования и рабства; когда люди если и связанны, так только любовью; когда нет ни экономической, ни юридической необходимости диссимулировать мертвенность внутренней жизни. Чуть ли не самое ужасное в коммерциализации — это отравление ею отношений между мужчиной и женщиной. Все сознают зло проституции, однако экономические предпосылки бракосочетания кажутся мне даже худшими. Нередко свадьба обещает выгоду, покупку невесты на условиях поддержания её материального благополучия. Часто бракосочетание если и отличается от проституции, то разве что затруднительностью побега. Это зло имеет экономическую базу, сводящую брачные отношения к уровню сделки, при которой чувства на втором плане, а если их нет, то это не достаточный повод для расторжения договора. Брачные отношения должны быть свободной, непринуждённой встречей двух инстинктов, не чуждой некоторого благоговения и взаимного уважения, исключающего возможность несвободы. Брак не создаётся юристами, марающими книги РАГСа, и он не таинство в церкви, освящающей грубую похоть мужнина пьянства. Не может быть свободы в том, как представляют себе брак современные юноши и девушки: это просто законная потачка мешающим, лицензия человеку лишить кого-то свободы за счёт собственной свободы. И никакой более светлый идеал не будет уместен в условиях частной собственности.
Человеческие отношения начнутся с устранением позорного наследия экономического рабства, ведь мужчину и женщину, родителей и детей связывает также любовь, без которой отношения не заслуживают сохранения. А поскольку привязанность будет свободной, в жизни пар не будет выхода и побуждения для воли к власти, зато всё творческое, что есть в любви, найдёт своё вольное развитие. Уважение к объекту любви будет возносить душу на более высокий уровень, чем у современных мужчин, для которых жена сродни хорошему куску баранины. Уважительность в любви даёт удовольствие совсем другого порядка, чем превосходство, — удовлетворение духа, а не одних инстинктов, что также необходимо для счастливой жизни и для наилучшего, что даёт принадлежность к определённому полу.
В идеальном обществе будет намного больше наслаждения жизнью, чем в мраке трагедии каждого нашего дня. По миновании первой юности многие люди озабочены завтрашним днём и лишаются беззаботной весёлости, которую вспоминают на заранее предусмотренные часы. Евангельский призыв «быть как дети» во многом подходит немалому количеству людей, но он ведёт к лозунгу: «не заботьтесь о завтрашнем дне», трудно выполнимом в нашем соревновательном обществе. Часто в людях науки, даже очень старых, сохраняется некоторая детская простота: они живут в мире абстракций, как в заповеднике, не имеющим ничего общего с реальным миром; уважение к ним заставляет общество оберегать их от выбора между невинностью и выживанием. Они добиваются того уровня жизни, к котрому все люди должны быть способны, если бы не экономическая борьба.
И какого можно ожидать влияния нашего общества на физическое зло? Меньше ли будет болезней? Выше ли будет производительность труда? Расширит ли наше общество пределы существования, что Мальтус выдвигал против Годвина?
Думаю, ответ найдёт повышенная энергичность ума, не занятого экономической борьбой. Но, может, в таком мире люди как раз и будут бездеятельны, прекратят думать? Не будет ли тогда стена нерефлексированого консерватизма ещё прочней? Вопросы очень важные и накладывают обязательства на естественные науки.
Если будут выполнены наши условия, то можно ожидать оздоровления населения. Люди перестанут тесниться в трущобах, дети получат больше свежего воздуха, работать не будут до одури.
Что касается научного прогресса, то он весьма чувствителен к интеллектуальной свободе в обществе. Если наука контролируется государством, она закосневает и гибнет. Нельзя будет сделать новый шаг, который ещё до того, как он сделан, станет казаться чересчур сомнительным, чтобы его оплатить. Власть сосредоточится в руках учёных старцев, нетерпимых к оспариванию их теорий. Социалистическая бюрократия не даст науке развиваться и опровергать авторитеты.
