В случае «Саламбо» всё совсем по-другому: отдаленная эпоха, неизведанный мир, знания, почерпнутые из книг. Вот что он пишет Жюлю Дюплану 28 мая 1851 года: «От книг меня уже тошнит. Я перелопатил множество страниц. Только с марта я сделал выписки из 53 разных источников… Мне кажется, что я могу теперь иметь полное представление о том, каким был солдат в античные времена».
Флобер очень скоро поймет, что одним из подводных камней этого проекта будет психология персонажей, когда речь идет о том, чтобы «почувствовать себя человеком, который жил более двух тысячелетий назад в эпоху, не имеющую ничего общего с современной нам цивилизацией»[190]. Он представляет эту книгу в цвете, «что-то пурпурно-красное».
Стоило Флоберу в июле 1857 года сесть за письменный стол, как его охватывает непреодолимое отвращение. Книга нагоняет на него тоску, а он, как ему кажется, будет, в свою очередь, докучать читателю. Впрочем, отныне ему суждено испытывать такие чувства всякий раз перед началом очередной работы. Написав первую главу романа, Флобер нашел ее «отвратительной». Он слишком мало времени был «беременным»[191] этой книгой. Неплохой предлог для того, чтобы дать себе передышку и подумать о том, в каком контексте будут развиваться события в этом произведении.
И о чем же она, эта история? Флобер давным-давно задумал написать «Восточную сказку». Это не будет роман о Египте, поскольку ему пришлось бы в подобном случае утонуть в историческом материале. Карфаген, напротив, остается неисследованной и непознанной территорией. Отсутствие некоторых исторических сведений может быть компенсировано писательским воображением. Вот какой монументальный замысел, достойный сценария голливудского фильма, вынашивает писатель: это история двух воинов, предводителей наемников, Мато и Нар Гаваса, которые становятся соперниками из-за красивых глаз Саламбо, дочери царя Карфагена Амилькара. Наемники представляют опасность для Карфагена. Воспользовавшись отсутствием Амилькара, они хотят захватить девушку. Ливиец Мато крадет в храме Танит заимф — священное покрывало, которое дает особую силу. Саламбо отдается ему, чтобы вернуть заимф. Тем временем, вернувшись, Амилькар подавляет мятеж наемников в ущелье Топора. Мато терпит поражение, и его бросают в темницу. Затем его отдают на растерзание толпы.
Флобер очень скоро понимает, что не сможет сочинить роман, если не увидит собственными глазами места, которые собирается описывать. Он решает отправиться в Тунис. В 1858 году Гюстав проводит всю зиму в Париже. Он принимает участие, хотя и не любит об этом говорить, в общественной жизни довольно узкого литературного сообщества. Конечно, он — затворник, но не навсегда. Гюстав сторонится «светского общества», но обожает вступать в литературные споры. В частности, с Эрнестом Фейдо он дискутирует на единственно сто́ящую, по его мнению, тему — стиль. Такое отношение к общественной жизни стоило ему злого замечания от братьев Гонкур на страницах их «Дневника»: «Нам показалось, что мы попали на дискуссию грамматистов времен поздней Римской империи»[192]. Впрочем, Фейдо, романист и археолог, становится его лучшим партнером по дискуссии на все время работы над «Саламбо».
Успех «Госпожи Бовари» не вскружил ему голову до умопомрачения. В эту зиму, в феврале, в то время как у него завязались тесные отношения с Жанной де Турбе, актрисой и дамой полусвета, впоследствии одной из самых известных кокоток Второй империи, Гюстав отказывается от предложения театра «Порт-Сен-Мартен» адаптировать свой роман для театральной сцены. «Хотят, чтобы известный мастер сделал вещь на скорую руку, — пишет он Леруайе де Шантепи. — Но погоня за наживой на почве искусства показалась мне недостойной моей натуры»[193]. В то же время он понимает, что, отказавшись пойти на сделку с совестью, он теряет 30 тысяч франков. «Черт, вот я какой, — бедный, но честный»[194].
Бедный — понятие относительное. Он находит достаточно денег, чтобы организовать новое путешествие. 12 апреля 1858 года он отправляется в Тунис. На этот раз в гордом одиночестве. О совместном путешествии с Максимом Дюканом не может идти и речи. После того как Максим настаивал на внесении поправок в текст «Госпожи Бовари», их дружба дала трещину. Без всякого сомнения, накануне его отъезда госпожа Флобер пустит слезу. К счастью, рядом с ней находится Ашиль, который залечит ее душевную рану. По правде говоря, этот отъезд нельзя было назвать чрезмерно веселым, но ему надо «на мавританские берега»[195].
К тому времени между Парижем и Марселем уже была построена железная дорога. Путешествие длится более тридцати часов, но оно не кажется Гюставу слишком утомительным, если запасешься хорошей едой, что и делает Флобер. В Марселе он совершает привычное паломничество на улицу Дарс. «В Марселе я целые два дня чувствовал себя крайне одиноким»[196]. Он слоняется по пользующимся дурной славой кварталам города, посещает театр и, наконец, садится на пароход, отправляющийся в «страну Югурта»[197].
Это путешествие будет длиться два месяца. В немногих письмах, которые он посылает своим друзьям, нет и в помине того восторженного энтузиазма, который он испытывал во время предыдущей поездки на Восток. Он сходит на берег в местечке Стора в Алжире. Затем его путь лежит в Константину. Он едет на дилижансе в довольно сомнительной компании, состоящей из троицы мальтийцев и одного итальянца. «Они были пьяны, как поляки, воняли, как падаль, и рычали, как тигры»[198].
В Константине Гюстава пригласил к себе начальник почтового ведомства. К своему удивлению, он узнаёт, что и здесь читают его «Госпожу Бовари»! Это путешествие, признаётся Флобер, весьма его забавляет, но он совсем не думает о своем романе. По привычке ему не терпится набраться впечатлений и проникнуться красотой местного пейзажа, видов и сцен повседневной жизни, смешных или удивительных. И вот он уже в Карфагене или же, вернее, на том месте, где когда-то располагался этот город. Флобер изучает его с дотошностью и огромным любопытством: «Я исходил Карфаген вдоль и поперек, в любое время дня и ночи»[199]. Бизерта очаровывает его своим шармом «восточной Венеции». И всё же церемония целования руки бея, местного правителя, на которой он присутствует, покоробила его. «Лицемерие одинаково повсюду, — пишет он в своем „Путешествии в Карфаген“, — нетерпимость рамадана напомнила мне Великий пост у католиков»[200].
Записи, которые он делает в своих блокнотах, письма, которые посылает, оставляют такое впечатление, будто бы он стал менее терпелив после предыдущего путешествия и испытывает какое-то легкое недомогание. По его мнению, европейцы, колонисты и приравненные к ним лица глуповаты, коренных же жителей он и вовсе высмеивает: «Вот как тунисские арабы лечатся от сифилиса: они совокупляются с ослом. Здесь повсеместно предаются безудержному скотоложеству. Монтескье отнес бы это за счет климата»[201]. Можно предположить, что писатель умышленно или нет, но старается набраться впечатлений от диких и жестоких картин тамошней повседневной жизни, чтобы перенести их на страницы своего будущего романа «Саламбо». В местном пейзаже он, в стремлении воспроизвести давно ушедшие времена, ищет сходство с теми картинами, которые складываются в его голове.
Во время продолжительной поездки на лошадях в Тестур, Кефф и Рьефф Гюстав находится под впечатлением местных обычаев, наслаждается турецкими банями, массажами, ночами, проведенными в палатках бедуинов. Это путешествие восстанавливает его душевное равновесие: он увидел все, что хотел увидеть. Он чувствует себя «в самом веселом расположении духа и здоровым, как бык»[202].
