Нечто подобное можно было бы осуществить и в мировом масштабе под эгидой кучки рациональных Голиафов, если бы сами Голиафы не взращивали друг против друга пламенных Давидов, увеличивая число игроков на международной арене, что уже само по себе затрудняет возможность разделения сфер контроля, и, что еще хуже, увеличивая его за счет пассионариев, готовых ставить на карту даже собственную жизнь, не говоря уже о прочей человеческой плотве.

Рано или поздно кто-то из сбросивших ярмо Давидов наконец сумеет-таки ввергнуть человечество в мировую войну, если, к счастью, немногочисленные и относительно рациональные Голиафы не осознают, что главную опасность для каждого из них представляют не другие Голиафы, которым есть много что терять, а бесчисленные Давиды, которым терять, как им кажется, почти нечего. Если каждый Голиаф станет держать в узде своих героев и не подзуживать чужих, мир получит шанс на новую передышку. На собак волка в помощь не зови, кажется, так выражался Солженицын? Использовать в собственных целях национальный реваншизм так же невозможно, как извлечь выгоду из атомной войны — национальные пассионарии могут работать только на себя.

Но если отказ от использования ядерного оружия как-то можно зафиксировать в международных договорах, то отказ от использования энергии национального реваншизма может хотя бы отчасти контролироваться лишь мировым общественным мнением, которое в значительной степени либерально. И вот для него-то, вопреки либеральному же принципу «закон один для всех», считается справедливым поддерживать национализм слабых наций и осуждать национализм сильных, закрывать глаза, когда слабые нации нарушают права человека в борьбе против сильных, и немедленно открывать их, когда ровно то же самое делают сильные, — и этим поддерживать скрытую и явную борьбу всех против всех до бесконечности.

«Сильные должны удерживать слабых от разнузданности, а потому они должны становиться все сильнее», «Сильные не должны раздражать слабых своей силой, а потому они должны становиться все слабее» — каждая из этих парадигм имеет свои плюсы и свои минусы, но их совместное применение, как это делается сейчас, объединяет только минусы. Строгать доски в новой бане или не строгать, спорили евреи в одном местечке: если не строгать, будут занозы, если строгать, будет скользко… И раввин принял компромиссное решение: доски строгать, но класть строганым вниз.

Похоже, современная цивилизация и есть тот самый раввин.

Зато наши отношения с ней более всего напоминают историю несчастной любви.

После Цхинвала один мой друг поделился со мною опасением, что теперь-то нас наверняка не примут в ВТО. Меня это тоже встревожило. Мы все знаем, что Россия уже бог знает сколько лет вступает в ВТО, и верим, что это нужно. Точнее сказать, прагматическая цель не всем ясна, зато символическая до предела очевидна: нам следует быть вместе со всем цивилизованным миром. И если для этого мы должны соответствовать каким-то его нормам, значит надо поднапрячься и сдать эти нормы. Сдавали нормы ГТО — сдадим и нормы ВТО. Мы должны вступить в ВТО и в НАТО не для того, чтобы торговать и воевать, а для того, чтобы принадлежать к избранному кругу.

Таким вот представало общественное мнение в фокус-группе моих хороших знакомых, сплошь интеллигентных и демократически ориентированных, поскольку никакие другие не желают со мною знаться. Однако в последние годы они дружно и согласованно ворчат все громче и громче. То где-то засудили наших спортсменов (этим страстно возмущались милейшие женщины, всегда считавшие спорт развлечением для идиотов); то наложили арест на наше судно (при Советах они не заметили бы ареста всего нашего флота, да и в этом случае почли бы, что мы сами каким-то образом напросились); то…

Впрочем, подобный список может составить каждый, для кого честь страны не пустой звук, а саднящая язва.

Но сдача норм ВТО оказалась едва ли не самой истязательской — каждый раз чего-нибудь да не хватало. Чего — мало кто знал да не слишком и любопытствовал, — как во всяком наметившемся противостоянии, на первое место вышел другой вопрос: кто был за нас и кто против? Если против оказывались какие-то новые члены — сразу вспоминалось, что если бы не наша добрая воля, им бы век воли не видать (все мы ходили на митинги в их защиту, а нам никто спасибо не сказал), если старые — вспоминалось, как мы со всей душой раскрыли им мирные объятья (зачем нам армия, кто на нас нападет, иронизировали над наивными профанами стратегические умы), а они принялись расширяться во все стороны…

«Это пустяки, в совместном бизнесе такие штуки в порядке вещей: сегодня ты подвинул партнера — завтра он тебя, сегодня он тебя кинул по мелочи — завтра ты его», — так скажет циник и будет совершенно прав: столь романтические категории, как благодарность-неблагодарность, верность-неверность, в серьезных делах будут только множить взаимные претензии, в бизнесе лучше руководствоваться соображениями взаимной выгоды.

В бизнесе — но не в любви! А мы хотели именно любви.

Однако отвергнутую любовь простить неизмеримо труднее, чем ущерб материальный. Ибо отвергнутая или, скажем мягче, недооцененная любовь унизительна, а для всякого народа длительное унижение смерти не просто подобно, но оно и есть сама смерть. Поскольку народы создает не корысть, но гордость. Каждый народ сохраняет жизнеспособность лишь до тех пор, пока ощущает себя избранным. По крайней мере — принадлежащим кругу избранных. А тот круг народов, в котором царит согласие об их совместной избранности, по-видимому, и можно назвать пышным словом «цивилизация».

И войти в круг избранных — совсем не то, что войти в какое-то деловое предприятие. В деловое предприятие идут не за любовью, не за признанием, не за повышением самооценки, и если прибыль ты получаешь наравне со всеми, но твои достоинства не находят там признания, — это всего лишь досадно. А вот пребывание в дружеском застолье будет совершенно отравлено, если хоть один из пирующих объявит, что не желает сидеть с тобой за одним столом. Особенно если и остальные не станут одергивать обидчика слишком пылко.

Любовь в политике — опаснейшая вещь, ибо она слишком легко переходит в ненависть. Я уже давно с тревогой ждал, когда же наконец рванет, и дай бог, чтобы взрыв в Осетии не отозвался еще более страшными взрывами. Ибо разрыв любовной связи, если даже любил кто-то один, куда опаснее, чем распад коммерческой структуры. А ведь бескорыстная любовь дело не частое даже между лицами противоположного пола — между народами же она просто невозможна, каждый народ живет собственной грезой, взаимное их признание возможно лишь как признание принадлежности к общему кругу, к некоему престижному клубу.

Европа, а затем и Россия уже наблюдали нечто подобное более ста лет назад, когда самая продвинутая и энергичная часть молодежи из еврейского гетто ринулась в блистающий мир, где ее приняли не настолько ласково, как ей грезилось. Нет, если подходить по-деловому, возможности для карьеры все равно открывались невиданные, но ведь любовь не может смотреть по-деловому…

Самым гордым было невыносимо чувствовать себя второсортными пускай в одном, но крайне болезненном пункте — национальном, в котором люди черпают свои важнейшие иллюзии — иллюзии могущества, бессмертия и красоты. Можно было бы, конечно, посоветовать этим гордецам быть поскромнее, но бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию…

Освободиться от унижения можно было двумя уже перечисленными путями: можно было дойти до полной самоотверженности по отношению к тому престижному клубу, куда тебя не принимают, сделаться европейцем из европейцев (русским из русских), но можно было попытаться и разрушить этот клуб. Для этого открывались тоже два пути — объединить все народы в один клуб, без Россий, без Латвий (путь коммунизма), или разложить все национальные общности на атомы (путь либерализма), — пассионарные евреи, как известно, отличились на обоих этих путях. Но был и третий путь — завести свой собственный клуб (сионизм).