А вот если правящая элита всех уровней вплоть до поселкового не может или не хочет воспользоваться своим подавляющим преимуществом, чтобы защитить и тех, и других, как это полагалось в истинных империях, надо и ощущать себя побежденными и преданными именно ею, а не малочисленными и — на макроуровне — почти бессильными группами «пришельцев».

Лучше лишний раз повториться, чем остаться недопонятым: нетерпимость в мир несут не сильные, а слабые, и это мало замечается лишь потому, что у них недостает сил натворить особенно много ужасов. Главные ужасы начинаются тогда, когда слабыми начинают воображать себя сильные. Реальную опасность фашизма создает не голод голодных (голод ее только обостряет), но слабость сильных. Разумеется, воображаемая.

Всякое гетто является питательной средой социального утопизма, и, к сожалению, в последние годы обитателями некоего гетто на обочине «цивилизованного мира» начинают ощущать себя русские. При этом намечаются и вполне традиционные способы разорвать унизительную границу, которая ощущается ничуть не менее болезненно даже в тех случаях, когда она существует исключительно в воображении (человек и может жить только в воображаемом мире). Первый способ — перешагнуть границу, сделаться бо́льшими западниками, чем президент американский. Второй — объявить границу несуществующей: все мы, мол, дети единого человечества, безгранично преданного общечеловеческим ценностям. Третий — провозгласить свое гетто истинным центром мира, впасть в экзальтированное почвенничество. И четвертый, самый опасный — попытаться разрушить тот клуб, куда тебя не пускают.

А для начала хотя бы сорвать зло на отдельных чужаках, пытающихся проникнуть на ту территорию, которая представляется ее теряющим разум защитникам неким последним островком среди надвигающегося на нас чужеземного потопа — велика Россия, а отступать некуда: страх единственный источник всякой агрессии.

Сравнительно недавно мне пришлось обсуждать проблему национальной терпимости при участии двух-трех правозащитников, двух-трех авторитетных представителей национальных диаспор и некоторого количества случайной публики — хотя совсем случайные люди на такие дискуссии не ходят. Ведущий, милейший немолодой профессор, как водится, начал с того, что Россия, а в особенности Петербург всегда славились межнациональным миролюбием, хотя «инородцев» сто лет назад в процентном отношении здесь было не меньше, а больше, — почему же мы, русские, сегодня начинаем утрачивать нашу исконную национальную толерантность? Ответ «потому что мы впервые почувствовали угрозу своему национальному доминированию» так и не прозвучал, всё, как водится, тут же свелось к обвинению и защите государственной власти (народ априорно считается неспособным ни на какую серьезную инициативу) — правозащитники и лидеры национальных общин ее обвиняли, наиболее отважные «простые люди», хотя и дрожащим голосом, но пытались ее защищать: расшатывая, мол, авторитет государственной власти, мы разрушаем ту единственную силу, которая способна защитить нас от националистического экстремизма. «Так что же, мы должны ее только хвалить?!.» — был дан дружный отпор.

Казалось, здесь никто никогда не заглядывал в то общее место, что национализм повсюду вырастал и вырастает снизу, и власть чаще всего противится ему как всякой бесконтрольной силе, пытаясь оседлать и канализировать его лишь тогда, когда возникает опасность, что в противном случае он оседлает ее сам. Об этом или никто не слышал, или отводил России какой-то особый путь: у нас национализм выращивается и покрывается властью. Однако бороться с нею, согласно правозащитному дискурсу в его юридической версии, следует ее же собственными руками: если девчушку с восточным разрезом глаз на улице оскорбляет какой-нибудь бугай, она должна тащить его в участок, прихватив под мышку двух свидетелей, и требовать возбуждения уголовного дела именем той самой власти, которая поощряет националистов. А чтобы свидетели не боялись против них выступить, нужно добиться от власти программы защиты свидетелей. Иными словами, нужно добиться, чтобы власть наконец-то начала регулярно сечь сама себя.

Немолодой грузный представитель одной из кавказских диаспор, похожий на Багратиона из «Войны и мира» Сергея Бондарчука, с горьким акцентом заметил, что завести уголовное дело об оскорблении национального достоинства практически невозможно — если тебя не унизят еще больше, уже и за это приходится едва ли не говорить спасибо, и такую безнаказанность наверняка поддерживает кто-то в окружении президента. И мне это было психологически совершенно понятно по личному опыту: допустить, что простые люди отторгают тебя по собственной воле, слишком уж обидно — гораздо приятнее сосредоточить все зло в верхних эшелонах власти.

Мне, однако, всегда становится легче, если удается убедить себя, что какая-то неприятность является не плодом личного моего невезения, но закономерным результатом некой всеобщей тенденции. И я попытался вкратце пересказать только что прочитанную книгу знаменитого Хантингтона «Кто мы?» — фундаментальное исследование раздирающих Америку полуявных-полускрытых национальных конфликтов. Однако Багратион оказался более благородной натурой, чем я: вместо того чтобы порадоваться, что у всяких заокеанских счастливчиков неприятности еще похуже наших, он закричал: «Сколько можно слушать эту замшелую советскую пропаганду! Американская элита разработала юридический базис, а американский народ — законопослушный народ, он исполняет все законы!!! И в Америке нет национальных конфликтов!!!»

Я невольно задел его утешительную сказку, позволяющую верить, что межнациональные конфликты вовсе не норма межнационального сожительства, но продукт сознательной злой воли какой-то кучки негодяев, чью деятельность пресечь не стоит никакого труда — нужно только захотеть. По крайней мере, при таком кротком и законопослушном народе, как американский, давно забывший всякие детские шалости типа ку-клукс-клана.

На этом со свободой слова было покончено — Багратион больше не позволил никому и рта раскрыть, еще раз подтвердив, что главными носителями нетерпимости являются униженные и оскорбленные, когда сила хотя бы ненадолго оказывается на их стороне. И русская публика тоже подтвердила оборотную сторону этого закона: сила и уверенность порождают великодушие — все сидели, не поднимая глаз, а после потихоньку разошлись, не проронив ни единого упрека и никак не напомнив, что кое-кто из русских участников, как мне было точно известно, тоже собирался поговорить о своих обидах. Но разыгравшаяся печальная сцена открыла с полной очевидностью: ему больнее, чем нам, он слабее, чем мы. А слабых способны бить лишь отпетые сволочи, у нас в Петербурге, я уверен, составляющие ничтожное меньшинство. Люди только должны быть уверены, что тот, кого бьют, действительно более слаб, чем они сами. Брать же под защиту тех, кого ты считаешь сильнее себя, способны лишь очень немногие в каждом народе — равно как сочувствовать тому, кто представляется более счастливым. Можно по этому поводу грустить, можно возмущаться, — нужно только понимать при этом, что возмущаешься несовершенством человеческой природы. Повелевающей каждому принимать свои интересы ближе к сердцу, чем чужие.

Вообще-то прогрессивное человечество давно разработало благородные принципы, согласно которым сильные должны обращаться со слабыми. Но, по-видимому, ему трудно вообразить, что слабыми, униженными себя могут чувствовать и русские. По этой, а также по многим другим причинам равноправное вхождение России в престижный клуб доминирующей цивилизации дело десятилетий, если только это вообще когда-нибудь осуществится. А причастность к вечности и хотя бы не слишком редкие восхищенные взоры мирового сообщества необходимы уже сегодня. Однако и то, и другое создается прежде всего научной и культурной элитой. Вот ее-то укрепление и развитие и является наилучшей профилактикой ксенофобии. Когда имена и достижения русских ученых, музыкантов, режиссеров, писателей, инженеров (равно как спортсменов и предпринимателей) будут почтительно повторять на международной арене — только тогда в России и начнет ослабевать то опаснейшее для всего человечества ощущение, что западный мир тоже сговорился не выпускать нас из какого-то незримого гетто. Я, повторяю, не собираюсь обсуждать, существует ли нечто подобное в реальности или это исключительно плод воспаленного воображения: в социальном мире все воображаемое немедленно становится реальностью.