— Великое знание есть великая скорбь, — процитировал он, — и преумножающий знание преумножает печаль. — Но теперь в его голосе звучало меньше горечи, больше извинения. Конечно же, она права. Он не мог стать игроком в такого рода игре, значит, стоит быть благодарным за возможность стать значимой пешкой. Чем бы ни стал мир, ему надлежит жить в нем наилучшим образом. Разве не наследник он интеллектуального багажа сэра Эдварда Таллентайра?

Она права. Это реальность. Даже если нет, нужно жить так, будто так оно и есть.

— Почему ты боишься? — тихо спросила Геката. — Ты уже сотни раз умирал, испытывал боль на протяжении многих жизней. Известный тебе мир безвозвратно потерян, и об этом стоит скорбеть, но бояться-то нечего. С этого момента тебе легко будет проявлять храбрость — как это всегда было со мной.

— Не страх беспокоит меня, — отозвался Дэвид. — Простое разочарование. Я надеялся на лучший конец.

— У тебя все еще есть выбор, — заметила она.

— Бодрствовать или уснуть навсегда? — спросил он. — Следует ли мне принять конец моего мира и полное забвение всего, чем я когда-то был, во что верил, на что надеялся, и предаться сну с приятными сновидениями?

— Не стоит недооценивать пользы снов. Я всегда их ценила.

— Ты всегда была персонажем из сна, — ответил он. — И всегда обладала могуществом для собственных небольших Актов Творения. Я же оставался всего лишь жертвой магии и научился ненавидеть ее. Человеческий мир был бы куда лучшим местом без сторонних вторжений.

— Ты, видно, забыл мою историю, — отозвалась Геката: похоже, его бесцеремонность вызвала в ней боль. — Думаю, прежде ты видел, чем я была, до того, как вступила в права наследства. Поверь мне, Дэвид, мир аристократических привилегий, в котором ты жил, был воплощением мечты для многих, кому посчастливилось меньше. Никогда не говори мне, как смело было с твоей стороны жить в мире безбожия и без магии, или — как ты тоскуешь по такому миру. Ты испытывал боль на протяжении многих жизней, я знаю — но даже при этом не имеешь представления о том, сколько страданий заложено в жизни обычного человека. Харкендер всегда понимал это лучше тебя — даже Мерси Мюрелл понимала это лучше. Для человека, подобного тебе, слишком просто желать, чтобы в мире не было ни ведьм, ни верфольфов. И не читай мне проповедей о том, какая это трусость — быть персонажем снов. Я знаю, что была тем, чем была, и чем могла быть. Сомневаюсь, что ты мог бы похвастать тем же.

Она прошла мимо него и продолжила свой путь.

Дэвид наблюдал за ее удаляющейся фигурой, пока за ней не закрылась дверь. Тогда и он двинулся своим путем, и настроение его слегка испортилось, ибо он не имел ни малейшей идеи, куда идет — и куда вообще можно идти.

Дэвид понятия не имел, сколько времени прошло, прежде чем он снова встретил Джейкоба Харкендера. Ничто в его окружении не позволяло отслеживать изменения, а биологическим часам своего тела он доверять не мог. Он почувствовал голод и жажду, но словно бы сквозь туман: эти желания существовали отдельно от его сознания — словно некая вежливая боль, не решающаяся причинять ему особое беспокойство. Именно по этой причине он не сразу присоединился к Харкендеру, который был занят приготовлением пищи. Ему не нравилась сама идея преломить хлеб с врагом, да к тому же сам «хлеб», который поглощал Харкендер, не выглядел аппетитным. Какая-то бледная масса с темной окантовкой, в форме жалкой карикатуры на батон.

Харкендер ел стоя; стол, подле которого он остановился, представлял собой квадратную панель, отходящую от стены. Батон лежал прямо на его поверхности, а не на тарелке, а из всей посуды присутствовал только нож, прикрепленный к краю стола металлической прищепкой. Харкендер еще и пил, но не из стакана, а высасывал жидкость из запечатанного контейнера через трубочку.

Увидев входящего Дэвида, Харкендер медленно потянулся за ножом и отрезал новый кусок от батона. Нож, видимо, был острым, как бритва: он прошел сквозь коричневую оболочку, как сквозь масло, и дальше — в бледную мякоть. Харкендер даже не коснулся куска, просто указал на него свободной рукой. Сатирическая пантомима, изображающая вежливость, да и только.

— На вкус гораздо лучше, нежели на вид, — сообщил Харкендер. — Люди механического мира свели еду к простой функции, но позаботились о том, чтобы не лишить этот процесс всех удовольствий. Нектар вообще более чем приятен. — Он очень осторожно вернул нож, прикрепив к держателю и добавил: — Нужно быть осторожным с острыми предметами — они почти ничего не весят, а вред могут причинить немалый.

Дэвид подошел, взял кусок, отрезанный для него. Корочка оказалась твердой и плотной, а то, что внутри — нежным. — Что это? — спросил он.

— Я бы не назвал это амброзией, — отозвался Харкендер. — Пожалуй, не пища богов. Скорее, манна небесная. Подозреваю, что в этом продукте собрано все необходимое, чтобы поддерживать потребности тела. Оказалось, Джейсон Стерлинг был самым точным среди нас в своих пророчествах, пусть даже его Рай был столь же неудобоваримым, как и прочие. Наши потомки должны были достичь мира, подобного этого, если бы не разрушили предыдущий со всей бессмысленной эффективностью.

Дэвид не позаботился спросить Харкендера о значении его замечаний. Вместо этого оторвал кусок «манны» и положил в рот. По вкусу и ощущениям оказалось, действительно, много лучше, чем он предполагал. Не сладкое, но с легким, отдаленным привкусом мягкого сыра. Странно, но это вкусовое ощущение дало ему гораздо более серьезное ощущение прочности и реальности окружающего мира, нежели все, что он увидел. Он еще не был готов безоговорочно поверить в это, но знал — придется признать, что именно здесь, похоже, закончится его экзотическая одиссея.

Харкендер нажал вторую кнопку, и стена выдала пластиковый контейнер, наполненный жидкостью. Как только Дэвид потянулся, собираясь отделить его от стены, он упорно оставался на месте, прикрепленный пластиковой нитью, которая, когда он схватился за нее, превратилась в тонкую трубочку. Из нее вылетела порция жидкости — как раз в тот момент, когда Харкендер вскрикнул: — Пока не нажимай!

Выдавленные капли, описав дугу, медленно приземлились на пол, где постепенно разлетелись, словно россыпь драгоценных жемчужин.

Жидкость, оказалась, и вправду, сладкой, хотя и не приторной.

— Знаешь, что я имел в виду, когда говорил о мире Стерлинга? — спросил Харкендер. — Видел ли ты сквозь призму оракула Рай, созданный его воображением?

— Ничего подобного я не видел, — неохотно отвечал Дэвид.

— Этот оракул не был похож на предыдущий, — сообщил Харкендер. — В первый раз видение было общим. А на этот раз наши партнеры-ангелы проявили больше изобретательности. Я понимаю, что ты и Геката затерялись в мире звезд и атомов. У меня же было совершенно другое переживание, среди картин вероятностей, рожденных снами и желаниями людей и других существ. Хотелось бы мне сказать, что они хорошо проделали свою работу, но, боюсь, ангелы решили — и решили верно — что среди мириад Небес, сотворенных человечеством, нет ни одного, способного соблазнить их или показать им путь к лучшей жизни. Окажи они мне больше доверия, я бы постарался сделать для них больше.

— Я бы сказал, что мог сделать гораздо меньше, если бы мне меньше доверяли, — криво усмехнулся Дэвид. — Подозреваю, что они просто были осторожны, а я не сумел полностью доверять интуиции… но, мне кажется, я отчетливо понял, кто они такие.

И, как только он сказал это, Дэвид сумел уверенно встретить надменный взгляд Харкендера. Тот, видимо, как раз не понял, кто такие ангелы, не сумел этого увидеть.

— И помогло ли тебе то, что ты узнал, из чего они сделаны и какие процессы алхимии ими движут? — начал допытываться он. — Сможешь ли ты теперь потребовать от них того, чего никогда прежде не требовал?

— Мы никогда и не могли ничего требовать, — спокойно ответил Дэвид. — Если им что-нибудь от нас нужно, они просто возьмут это, ничего не предлагая взамен. Твоя затянувшаяся юность была дана тебе не в качестве награды, а просто — благодаря причуде ангелов. Так что все твои мечты войти в их мир и присоединиться к их компании безосновательны.