Харкендер, как обычно, на шаг опережает его.

— Ох, Мерси, Мерси, — произносит он. — Как же ты осмелилась мечтать? Куда же еще могли завести желания шлюхи, как не в такую колыбель невинности?

— Кто ты такой? — спрашивает дитя. — Я таких, как ты, еще не видела.

— И не увидишь, — серьезно отвечает Харкендер. — Ибо здесь — Рай, и вход в него заказан таким грешникам, как мы.

— Кто такой грешник? — спрашивает ребенок.

— Мифический зверь, — объясняет Харкендер. — Столь редкий и сказочный, что даже слух о нем не дошел до этого мира: химера в плену собственной двойственности, не знающая, какую форму принять и каким желаниям следовать. Некоторые виды грешников, включая вервольфов, уводят свою разделенную сущность со сцены повседневности, другие, включая людей, мужчин и женщин, хранят секрет своей двойственной натуры даже от вервольфов.

— Это что, загадка? — спрашивает девочка.

— Чаще всего, — отвечает Харкендер. — Но я не сфинкс, так что тебе не обязательно отвечать на нее.

— Хотите поиграть с нами? — спрашивает дитя. В этот момент солнечный свет странным образом отражается в ее глазах, и Пелорусу кажется, что он видит в них наследие долгих лет.

— Нет, — отзывается Харкендер, резко и без сожаления. — Для таких чудовищ, как мы, играть — означает откладывать важные дела.

Дитя хмурится, но лишь на мгновение. Затем поворачивается к Пелорусу. — А ты хочешь поиграть с нами?

— Будь я волком, я бы согласился с радостью, — с сожалением отвечает он. — Но, будь я волком, я был бы для вас опасен. Ты разве никогда не слышала песенок о лондонских вервольфах? Вот одна из них: «Бойся дворов и окраин, дитя, и в них не броди слишком поздно, ведь он не пожалеет тебя — голодный вервольф из Лондона».

— О, да, — отвечала девочка. — Ее все знают. Это глупая песня. Не существует такого места, как Лондон, да и вервольфов тоже не бывает.

— Я не могу с вами поиграть, — продолжает Пелорус. — Я, должно быть, уже разучился. Память — тяжелая ноша, но, если бы я мог забыть то, что знаю, зачем тогда жить?

На лице ребенка отражается любопытное выражение. Всего на мгновение с юного личика смотрят глаза немолодой женщины. Словно глаза горгоны? Страшные, горькие, злобные глаза, ненавидящие всех и вся.

«Как благородно! Как смело! Как забавно!» — повисают в воздухе невысказанные слова.

«Я тоже был своего рода шлюхой, — отвечает он. — И все мои сестры — тоже».

— Мы достаточно посмотрели, — устало цедит Харкендер. — Если это все, что может продемонстрировать нам сотрудничество человеческого и ангельского воображения, тогда это много беднее, чем можно себе представить. Либо ангелы жестоко ошиблись, либо я.

— В чем состоит ошибка? — спрашивает Пелорус.

— Это зависит от того, чья она — их или моя. Если их, то, боюсь, то, что они хотят обрести при содействии с человеческим разумом, бесполезно.

— А если твоя?

— Это же очевидно, — отзывается Харкендер. — Я думал, они хотят быть богами, а не детьми. Раз они столь могущественны, я всегда полагал, они способны на смелость — но все загадки легко решаемы, если вместо этого мы сочтем их высокомерными трусами!

Когда время вновь замедляет свой бег, Мандорла и Глиняный Монстр обнаруживают себя стоящими на обширной равнине, с которой отступили ледники. Солнечный летний день в разгаре. Вдалеке на севере виднеются пурпурные холмы с вершинами, покрытыми снегом. Неподалеку протекает река: похоже, ее русло совпадает с древней Темзой. Настоящих лесов на поросшей травой равнине не видно, но все-таки нельзя сказать, что она совсем уж голая, ибо отдельные деревья растут небольшими партиями то здесь, то там. Трава тоже еще не захватила каждый участок когда-то отравленной почвы. Там, где она не успела вырасти, возвышаются песчаные дюны. Нет ни ярких цветов, ни ягод, но в окраске листьев то и дело встречаются оттенки розового и пурпурного.

— В земной жизни сохранилось больше краеугольных камней, чтобы начать самовоскрешение, чем я ожидал, — говорит Глиняный Монстр. — Я судил слишком поспешно и забыл, что даже сложные растения имеют одноклеточные семена, которые могут сохраняться в земле веками. Те, которым не требуются насекомые или животные, чтобы переносить пыльцу для оплодотворения, а достаточно лишь хорошего ветра. Даже разрушение атмосферы не может быть полным, а все эти растения сохранили клеточную память о старом порядке вещей.

— Неужели нас доставили сюда лишь для того, чтобы увидеть все это? — спрашивает Мандорла. — Слишком уж скучно по сравнению с нашими прежними приключениями.

— Это начало, но не конец, — отвечает Глиняный Монстр. — Все смелые приключения должны заканчиваться новыми начинаниями, как лучшие образцы мифов и сказок. Чему научишься у пророческого сна, если не тому, что циклы роста и разрушения неизменны и вечны?

Призрачная форма Мандорлы слегка дрожит, словно ее сотрясает лихорадка. — Нас прислали сюда не просто для постижения сладко-горького вкуса философии, — едко замечает она. И поднимает тонкую руку, показывая.

— Жизнь, может, и утверждает свое господство на земле. Но вот — посмотри-ка!

Глиняный Монстр встает позади нее, и она ощущает исходящие от его спектральной формы вихри, когда он бормочет:

— Это всего лишь сон. Здесь кончается пророчество и начинается аллегория.

К ним через равнину движется группа фантомов, еще более призрачных, нежели они сами. Они идут большой колонной шириной не меньше сотни футов. У колонны нет конца, она простирается за горизонт. Призраки не маршируют на военный лад, они идут, словно рабы, скованные цепями за шею. И продолжают идти, потому что у них нет выбора. Почти все закованные мужчины и женщины несут на руках младенцев, некоторые — не по одному ребенку, а среди марширующих есть дети, которые только-только научились ходить, прежде чем смерть забрала их. Все призраки наги, и их худые тела недостаточно прозрачны, чтобы скрыть шрамы, раны и язвы на их телах. У всех целы головы и конечности, но у некоторых ноги скрючены или согнуты, у кого-то бессильно повисла рука, у иных нет одного или обоих глаз, у других же — вспороты животы и болтаются внутренности. Несмотря на состояние, все продолжают двигаться вперед.

С другой стороны колонны показываются всадники в масках, на гигантских призрачных лошадях. Всадники гуманоидны по форме, но с ног до головы облачены в странные одеяния. Их лица скрыты масками, так что Мандорла не может сказать, люди ли это. У каждого в руке длинный хлыст, но все хлысты сломаны и не годятся, чтобы погонять идущих. Никто из колонны даже не оглядывается на всадников. Первые в колонне уже поравнялись с ними и теперь проходят мимо на расстоянии в тридцать ярдов. Мандорла не ощущает ускорения времени, да и движение марширующих не становится быстрее, но спустя короткий промежуток времени колонна распространяется вперед так же далеко, как и назад, и становится ясно: она опоясывает весь земной шар, не имея ни начала, ни конца, непрерывно двигаясь.

— Обладай они плотью, они напоминали бы жертву охотников, но в качестве призраков просто скучны, — недобро замечает Мандорла. — Если кто-то намеревался возродить мою скорбь по поводу драгоценной человечности, им это не удалось.

— Куда они идут? — шепчет Глиняный Монстр, более впечатленный зрелищем.

— А куда им идти? Конечно, в забвение. Никуда. В отдаленные тайники воспоминаний лучших творений, где они застынут, как твои драгоценные замороженные семена. Они исчезли — и имеет ли значение, куда они теперь попадут?

— Имеет, — уверенно отзывается Глиняный Монстр. — Не знаю точно, какое, но имеет.

Мандорле хочется заявить, что он ошибается. Но слова замирают на губах. Она тоже начинает ощущать.

Один из всадников останавливает лошадь неподалеку от них и смотрит в их направлении. Потом снимает маску. Мандорла с удивлением обнаруживает, что под маской — лицо, хотя и призрачное, но, тем не менее, его легко узнать. Однако, она не убеждена, не является ли и это лицо очередной маской, под которой прячется интеллект, признаки коего нынешняя личина не проявляет.