Корнукопия хмыкала и гудела. Перепуганный донельзя Василий оглянулся на дверь. Если Рашель уже идет обратно…

Картонка открылась, оттуда высунулось что-то черное и блестящее. Зажужжали антенны, сканируя помещение, сбоку вылезли и приподнялись четко выраженные клешни.

Василий глянул на монстра – и ему хватило. Дверь еще долго моталась и стучала у него за спиной, пока он, выпучив глаза, несся по коридору, в вывернутой женской перчатке на одной руке.

А свежеиспеченный шпионоробот закончил осмотр зоны появления. Примитивные программы в микропроцессорном мозгу сделали вывод, что ничто не препятствует рабочему режиму. Робот установил его по умолчанию и приготовился вести разведку. Схватив для камуфляжа ближайший незакрепленный предмет, робот натянул его на свой крабий панцирь и направился к вентиляционной шахте. Когда он уже вынул решетку, снова щелкнула шляпная картонка, и родившийся второй робот увидел лишь желтое платье, исчезающее в вентиляционном люке. Вновь щелкнула картонка, готовясь выпустить очередного…

Когда Рашель вернулась, чемодан был почти пуст – и почти вся готовая одежда отсутствовала.

– Ты идешь со мной, – сказала Буре Сестра Седьмая. – Смотреть ситуацию. Объяснять, что плохо, и понимать.

Ветер задувал в открытое окно, неся над городом серые тучи, и Новый Петроград горел адом запретных технологий. Рушились и снова воздвигались дома, вырастая из жутковатой почвы людских грез. В квартале златокузнецов высились серебряные деревья, и их резкие плоские поверхности играли под светом скрывающегося в облаках солнца. Безволосая пришелица вылезла на балкон и показала бивнями на ярмарку на той стороне города.

– Это сделал не Фестиваль!

Буря беспомощно вышел за ней на крышу над бальным залом герцога. Клоачный смрад ударил в ноздри – далекий обонятельный след трупов, болтающихся на фонарных столбах во дворе. Политовский скрылся, но его люди ушли не тихо, и мятежные толпы, разгоряченные и разъяренные, учинили много зверств над офицерами и их родственниками. Последовавшие репрессии были суровы, но необходимы…

Копья света ударили из промоин в облаках. Через секунду в холодном вечернем воздухе стал слышен грохот их прохода. Гром зарокотал, отражаясь от оставшихся в городе окон.

– Фестиваль не понимает людей, – спокойно отметила Сестра Седьмая. – Мотивация заключенных в плоти разумов, лишенных осознания реального времени, не поддается моделированию. В силу этого Фестиваль предполагает альтруистическую эстетику. Я вопрошаю: это есть произведение искусства?

Буря Рубинштейн мрачно уставился на город.

– Нет. – Ему тяжело было это признавать. – Мы надеялись на лучшее. Но людям нужно руководство и сильная рука, без нее они устраивают беспорядки…

Сестра Седьмая издала странный хрюкающий звук. Буря не сразу понял, что она над ним смеется.

– Бунт! Свобода! Конец стеснения! Глупые люди. Глупые неорганизованные люди, не чующие своего места среди людей. Им необходимо нюхать мочу в углу норы. Делать военную музыку. Много маршировать и убивать многочисленно. Это не есть комедия?

– Мы возьмем все это под контроль, – непреклонно ответил Буря. – Этот хаос – не наша судьба. Мы же стоим на пороге утопии! Эти люди, когда их выучат, будут вести себя рационально. Грязь, невежество и десятки поколений гнета – вот то, что вы видите здесь. Это исход неудачного эксперимента, а не судьба человечества!

– Тогда почему ты не скульптор, вырезающий новую плоть из старой? – придвинулась ближе Сестра Седьмая. Шумное дыхание с капустным запахом напомнило ему морскую свинку, которую ему купили в шесть лет родители. (Когда ему исполнилось семь, был голод, и свинка пошла в котел.) – Почему ты не построишь новые разумы для своего народа?

– Мы все исправим, – еще раз подчеркнул Буря. Еще три изумрудного цвета звезды пролетели над головой – они изломанными спиралями гонялись друг за другом, потом развернулись и улетели за реку, как разумные метеориты. Если сомневаешься, смени тему. – Как ваш народ сюда попал?

– Мы Критики. У Фестиваля много свободных емкостей для разумов. Он привез нас, как Край и прочих, кто прячется в темноте. Фестиваль должен путешествовать и узнавать. Мы – путешествуем и меняемся. Находим, что сломано, и Критикуем, помогаем сломанному себя восстановить. Достичь гармоничной тьмы и сытой ульевости.

Что-то высокое и мрачное пробежало у Бури за спиной. Он поспешно повернулся и увидел нечто многосуставчатоногое, с птичьими лапами ступней, с каким-то диким пучком сверху. Ноги согнулись в коленях, тело опустилось и повисло почти напротив балкона, столь же темное и незаманчивое, как пустая носовая дырка черепа.

– Идем, поехали. – Сестра Стратагем Седьмая стояла сзади, между Бурей и его кабинетом. Это было не предложение, а команда. – Будем тебя хорошо изучить.

– Я… я… – Буря вдруг замолчал, схватился рукой за горло, нащупал кожаный ремешок, который на нем был, и дернул за его конец. – Охрана!

Сестра Седьмая подкатилась к нему, тяжелая и неумолимая, как землетрясение, сбросила его в избушку на курьих ножках, снова издав то же носовое фырканье. Тут же у нее за спиной послышалось яростное шипение и беспорядочная стрельба, и первый из наемных охранников ворвался в двери кабинета. Рубинштейн оказался на полу, а на нем – две сотни килограмм, прижимающих его к полу. Избушка накренилась, потом пошла вверх, как лифт, ухнула вниз и понеслась имитацией санок на зимнем празднике. Буря закашлялся, не в силах вдохнуть, но задохнуться не успел – Сестра Седьмая слезла с него и села на что-то вроде вороньего гнезда из сухих веточек. Она улыбнулась страшным оскалом, показав клыки, потом вытащила здоровенный овощной корень и стала его грызть.

– Куда вы меня везете? Я требую, чтобы меня немедленно…

– В Плоцк, – ответила Критикесса. – Учиться понимать. Морковку хочешь?

За Мартином пришли, когда он спал. Дверь каюты с треском распахнулась, вошли два здоровенных матроса, включился свет.

– Что стряслось? – спросил разбуженный Мартин.

– Встать!

В дверях стоял старшина.

– А что…

– Встать!!! – Одеяло слетело, Мартина стащили с кровати, не успел он еще даже проморгаться. – Быстро!

– Да что случилось?

– Заткнись, – сказал один из матросов и небрежно отмахнул Мартина по лицу.

Тот упал на кровать, а второй схватил его за левую руку и надел браслет наручников. Когда Мартин попытался поднести руку ко рту, болевшему и горячему, но, в общем, целому, ему надели второй браслет.

– На губу его. Быстро!

Мартина протащили через дверь, голого и в наручниках, спустились с ним на уровень ниже машинного отделения и ядра двигателя. Все это происходило в болезненно-размытом свете. Мартин сплюнул и увидел сгусток крови, распавшийся каплями на полу.

Открылась какая-то дверь, его туда впихнули, он упал, и дверь со звоном захлопнулась.

Вот тут до него и дошло. Он сжался, перевернулся набок, и его вывернуло на пол желчью. Весь арест, от начала до конца, занял не больше двух минут.

Мартин все еще лежал на полу, когда дверь снова открылась. Перед глазами возникла пара сапог.

Приглушенный голос:

– Убрать этот бардак. – И громче: – Эй, ты! Встать!

Мартин перевернулся на спину и увидел над собой лейтенанта безопасности Зауэра. С ним был еще какой-то младший офицер из ведомства Куратора и пара унтеров. Мартин попытался сесть.

– Выйдите, – велел Зауэр охранникам. Те вышли. – Встать, – повторил он.

Мартин сел и сумел прислониться спиной к стене.

– Ты крупно влип, – сказал лейтенант. – Нет, помолчи. Ничего не говори. Значит так, ты влип. Можешь закопать себя глубже, а можешь нам помочь. Посиди подумай минуту. – В руках лейтенанта была тонкая черная пластина. – Мы знаем, что это. Теперь ты можешь нам сам рассказать, кто тебе ее дал, а можешь предоставить нам самим делать выводы. Здесь не гражданский суд, не расследование в бюро присмотра. Здесь, если до тебя еще не дошло, суд военно-полевой. Как ты с нами, так и мы с тобой. Это ясно?