Целое ледяное поле, крутя перед собой кипящий водоворот снегового сала, наступало на корму. Повинуясь веслу, лодка прыгнула вперед. Льдина зловеще царапнула по обшивке и пронеслась мимо. Но за ней, бурля, надвигалось острозубое войско шуги. Апон боролся, хрипя в усилиях, то задерживая лодку, то стремительно бросая ее в редкие просветы свободной воды.

Разбитая лодка текла и незаметно погружалась, наполняясь водой. Холодные струи леденили истекающую кровью ногу. Холод смерти подступал к горячему сердцу Апона. Он поднял голову…

И увидел, что победил. Желанный берег надвигался. Он был уже близко, вырастая надежным гранитным приютом. Но еще ближе шел паром. Стальной трос звенел как струна контрабаса. Тяжелые бревна ворот[18] трещали под его нажимом. Огромный паром рассекал льдины железной оковкой мощных бортов. Блестели жиром торжествующие глазки Димитрия. Он стоял впереди потных лошадей, окруженный толпой хихикающих подпевал, и тыкал на лодку пальцем.

Тогда Апон понял. На том берегу было «пибоди», на этом будет обрез. А в середине — смерть.

Выпрямляясь, он бросил весло. Льдины звенели. Течение медленно выносило полузатонувшую лодку прямо к сходням уже пристающего парома. Толчок. Еще, еще. Корма медленно повернулась, прижимаясь к камням.

— Три версты еще! — беззвучно прошептали окоченевшие губы. — Еще три! До района… а нога…

Он деревянно и фальшиво усмехнулся. Затем — медленно и бережно занося больную ногу — вылез из лодки и стал неподвижно, полузакрыв глаза. Ледяная дрожь трепала худое мокрое тело.

Мерный грузный топот отчетливо приближался. Фыркали лошади. Апон сжал веки… Сейчас…

— Эй, товарищ! — звонко сказал кто-то совсем рядом.

«Товарищ?» — он поднял глаза.

На алюминиево-чистом фоне снежных холмов ровным частоколом застыли шлемы витязей. Шашки нежно звенели о сталь стремян. А восемьдесят глаз смотрели лучисто и так же нежно, как прозвучало короткое слово «товарищ». Вороной мерно посапывающий конь вынес вперед командира. Он наклонился к Апону и спрашивал удивленно:

— Товарищ, что с вами?.. Товарищ!

Но Апон уже не слышал, что говорил ему начальник посланного на истребление волков взвода N-ского кавалерийского полка. В глазах хакаса ярче солнца отражались сорок пятиконечных звезд.

Через два с половиной года знойным летом ехал я вместе с агентом Мясопродукта по глухим местам Чебаковского района, Хакасского округа. Шелкотравная степь и солнечное небо расстилались кругом. Последний улус давным-давно остался позади, но на зеленых склонах холмов паслись многотысячные бараньи гурты. Я удивился и спросил:

— А это чьи?

— Колхоза «Хакас-овцевод», — с готовностью отвечал мой спутник. — Здесь у меня, батенька, крупнейшие закупки. Лучшее мясо и лучшая шерсть. Образцовый колхоз. Пять улусов объединились. Шерсточесальную фабрику имеют, школу, ясли, клуб и в нем даже уголок безбожников. Раньше-то здесь все баи да шаманы ворочали, ну а как расстреляли двоих за кулацкий террор — предулуссовета, видите ли, да батрака они убили, — так сразу колхозное дело пошло. Впрочем здесь и председатель мастак. Активист. Недавно из комсомола в партию передали. И дело делать умеет. Может слышали: хакас Алгачев, Апон?!

Неизвестно, когда и как началась охота человека за пшеницей. Никто не помнит имени того первого земледельца, который «приручил» дикую пшеницу юго-западной Азии — того неизвестного гения, которому много тысячелетий назад впервые пришла в голову мысль сохранить семена этого жизненно важного растения на случай голодовки его племени. Так почему бы нам не начать эту историю с замечательных дел американца Марка Карльтона?

Карльтон был суровым и фанатичным мечтателем, какими были вероятно те безыменные египетские, ассирийские, китайские и американские борцы с голодом, которые впервые решили копить воду, чтобы заставить сухую почву производить пищу в изобилии. Но, называя Карльтона мечтателем, мы вовсе не хотим сказать, что он был кабинетным ученым, отвлеченным теоретиком. Прежде всего это был человек дела, обладавший энергией динамомашины, настоящий американец средне-западной области — рослый дюжий детина; работал он не покладая рук и не зная усталости.

— Я проживу вероятно до ста лет, — говорил он своим друзьям.

Он никогда не отрывал глаз от той черной земли, из которой колос пшеницы извлекает крахмал и клейковину; от каждой новой почвы он ждал какого-то сказочного урожая.

Марк-Альфред Карльтон родился в поселке Иерусалиме, в штате Охайо. Первоначальное образование получил там же, в сельской школе. В 1876 году, когда ему было десять лет, он со всей семьей переехал в Клауд-Каунти, в Канзасе, и здесь ему сразу пришлось узнать, какая тяжелая задача — вырастить пшеницу в этой суровой стране. Как раз в том году все посевы поселенцев были уничтожены черной ржавчиной, выпивавшей сок из соломинок и заставлявшей зерна сморщиваться в колосьях. Карльтон ходил тогда еще в коротких штанишках, но в своих воспоминаниях о том времени он пишет: «Ядовитые споры носились в воздухе как серные пары и щекотали ноздри».

Это событие оставило в сознании мальчика неизгладимый след. Увлекался ли он плаванием, играл ли в бэзбол, он никак не мог отделаться от преследовавших его мыслей, не мог позабыть вида и запаха ужасных, пожиравших молодые посевы спор черной ржавчины, этого бича пшеничных полей.

В 1887 году, когда Карльтону исполнился двадцать один год, он получил скромный сверток пергамента, перевязанный красивой ленточкой, в котором говорилось, что он удостоен звания баккалавра наук Канзасского сельскохозяйственного колледжа. Но юноша был уже далеко впереди своих учителей. Он был талантливым ботаником, самородком-одиночкой, и казенное образование не могло оказать на него плохого влияния. Все свободное время он проводил на плоской горячей равнине Канзаса, и это безбрежное земельное пространство было его лабораторией.

Карльтон целыми днями ползал на животе, рассматривая сквозь увеличительное стекло пятнышки ржавчины на стебельках различных трав и растений, или с сосредоточенным видом сидел и ковырялся в черной высохшей земле, изучая ее состав.

Он терпеливо отмечал каждый злак и каждую былинку в этой странной и печальной местности, где почва богата и плодородна, а погода резко изменчива. Он любил шагать по бесконечным просторам полей, покрытых нежной яркой зеленью молодых всходов. Он любил наблюдать, как медленно поднимается стебелек твердой озимой пшеницы, как образуется на нем ржавчина и постепенно убивает растение.

По вечерам он подолгу сидел за изучением греческого и латинского языков, и изучал он их вовсе не для самообразования, а исключительно потому, что все виды пшеницы, трав и паразитов носят в научных трудах названия на этих мертвых языках.

— На всякое дело он набрасывался с таким видом, как будто был погонщиком скота, — рассказывает один из его старых друзей.

Вся страна для него превратилась в поле, засеянное пшеницей, а пшеница стала его жизнью.

Маленькая кафедра профессора естественной истории в Вичитском университете показалась Карльтону слишком тесной. Он бросил эту службу и стал работать на Манхаттанской экспериментальной станции в Канзасе. Здесь в возрасте двадцати семи лет он сделал одно очень важное открытие.

Среди ботаников того времени существовало мнение, что ржавчина может переходить с ячменя на рожь и со ржи на пшеницу. Карльтон осторожно выкопал несколько молодых стеблей ячменя, тоненьким ножичком нанес на их листья споры черной ржавчины, взятой с больного ячменя, и посадил эти стебельки среди молодой пшеницы. Ячмень заболел ржавчиной, но пшеница продолжала оставаться здоровой.