Вдруг раздался оглушительный выстрел. Мы с Петькой бросились на берег к Владимиру. Мерещилось нападение неизвестного хищника, даже мелькнула мысль, что такой горе-охотник как Владимир мог жестоко пострадать от раненого им хищника…

Выбежав на берег к лодке, я невольно остановился на месте. Парень с ружьем в руках чуть заметно двигался к лодке и вдруг, бросив его на землю, замер как столб. Когда мы с Петькой добежали до него и взглянули по направлению его неподвижного взгляда, то первое, что бросилось в глаза, было длинный хвост и еще дрожащие в предсмертных судорогах задние лапы большого до жути тощего кота.

— Рублей на тридцать — тридцать пять будет, — деловито пробормотал Петька.

— Что ты! — отмахнулся сконфуженный Владимир. — Ни один дурак и полтинника не даст за такую шкуру.

— Шкуру и дурак задаром не возьмет, а тебе за лодку денежки выложить придется.

Только теперь я увидел, что волчья картечь, выпушенная из двух стволов, продырявила весь нос лодки; если бы Владимир выстрелил на более близком расстоянии, то лодку разнесло бы на куски.

То, что Владимиру придется платить три-четыре червонца, заботило меня меньше, чем мысль: как доехать на продырявленной лодке? Чтобы добраться до противоположного берега озера, надо было проплыть около трех километров. Выручил Петька: повел нас собирать смолу. Из дощечек мы положили заплату на пробоину и тщательно залили ее смолой.

Пристыженный Владимир весь день старательно помогал мне в обследовании островка. Мы нашли еще кое-какие следы доисторического человека: насыпи из камней — повидимому над могилами, — затем непонятные сооружения из крупных валунов, тянувшиеся в один ряд, и круглые чашеобразные кучи правильной формы. По моей указке оба мои приятели тщательно обмеривали памятники и по очереди нажимали грушу у наставленного мною фотоаппарата. Весь день прошел в научной регистрации следов доисторического человека.

Вечером вернулись в деревню. Таинственный зверь, так сильно испугавший детей нашей хозяйки и трагически окончивший существование по вине Владимира, оказался деревенским котом. Как-то летом один из крестьян вместе с ребятами поехал на Кузькин остров за черникой. Дети захватили и кота, а потом он убежал вглубь острова и не вернулся обратно. Все окончилось благополучно — Владимир уплатил тридцать рублей и приобрел кличку (правда, заглазно) Кузькин Охотник.

На-днях Владимир в одной из научных организаций Ленинграда делал обстоятельный доклад о своих геологических изысканиях. По окончании доклада посыпались вопросы. Я не утерпел и ехидно спросил: не приходилось ли ему встречать между прочим каких-либо хищников? Парень побагровел от смущения, но на вопрос почему-то не ответил.

Среди современных английских писателей, пользующихся мировой славой, Уэллс занимает исключительное место, благодаря своеобразию своих тем и особенностям их разработки. Интерес к жизни общества составляет главную двигательную силу всех произведений Уэллса, независимо от того, делает ли автор предметом своих наблюдений современность или переносит действие в прошлое и будущее. Неизменно исходит он от социальных форм жизни и выдвигает на первый план не личности героев, а группы, коллективы и организации. Жилка публициста и социального реформатора бьется в этих произведениях и своеобразно окрашивает жанр утопического романа.

В самом деле, каждая из утопий Уэллса говорит не просто о том, каков будет грядущий социальный строй, а главным образом о том, каким он должен быть на основании воззрений автора, недовольного отдельными сторонами современной действительности. Однако взгляды Уэллса отражают его классовую принадлежность, а потому его социалистическая концепция сильно отдает буржуазным реформизмом.

Происходя из мелкобуржуазной среды, Уэллс прожил много лет в упорной борьбе за существование, — побывал и аптекарским учеником, и приказчиком, и младшим учителем провинциальной школы, пока не добился стипендии для завершения образования в Лондонском университете. Там он изучил естественные науки и упорным чтением пополнил пробелы своих знаний. Деятельность журналиста и сотрудника газет связала его с живой действительностью и наложила печать на его творчество.

Уэллс практически изучил все стороны жизни мелкой лондонской буржуазии и вплотную подошел к кругу социально-политических идей, волновавших этот класс английского общества. В начале девяностых годов прошлого века английская буржуазия видела выход для либерализма в фабианстве, принципы которого усвоил и Уэллс, считавший себя одним из самых левых либералов Англии. Фабианцы проповедывали весьма умеренный социализм и полагали, что изменение некоторых пунктов английской конституции в демократическом духе явится спасением для общества, приведенного капиталистическим строем в тупик социально-политических противоречий. Характерной чертой фабианцев было отрицание решающей роли классовой борьбы в истории эволюции социальных форм. Уэллс, постепенно преодолевший многие из принципов фабианства и в противоположность Б. Шоу позднее пришедший к более четкому представлению о социализме, все же не сдвинулся до сих пор с мертвой точки фабианцев в вопросе о значении классовой борьбы.

Все эти элементы миросозерцания Уэллса нашли яркое отражение в его творчестве, которое можно разделить на два жанровых плана: романы из современной жизни и романы утопические и фантастические. В первых Уэллс рисует в реалистических тонах, не лишенных известной карикатурной окраски, картины жизни Англии в эпоху кризиса капиталистической системы, очевидцем которого он был. Поэтому он вплетает в традицию диккенсовского реализма современные ему социальные мотивы. На этом фоне он пытается дать зарисовки наиболее характерных фигур современников, из которых многие сделались каноническими литературными типами: Льюишэм, Пандерево,

Бритлинг, Клиссольд, а из женщин Анна-Вероника и Христина-Альберта. Однако классовая узость автора полагает известный предел значимости этих персонажей: они годятся для характеристики весьма небольшого периода истории английского общества и вряд ли проложат путь себе к бессмертию.

Гораздо интереснее другой тип романов Уэллса. Утопический роман дал автору возможность использовать все силы его поистине беспримерной фантазии и ярко выявить способность реалистически точно рисовать детали неведомого будущего на основе современных научных данных, как бы продолжая линию сегодня без перерывов в таинственное завтра. Уэллс с необычайно художественной убедительностью умеет рассказывать о таких технически законченных и научно допустимых достижениях в области точных знаний, которые современниками могут быть подвергнуты критическому анализу. У него эти научно-художественные предпосылки основываются не на каком-нибудь логическом скачке, как у Жюля Верна, а на глубоко продуманных выводах из современных научных достижений. Вот почему некоторые научно-художественные фантазии Уэллса оплодотворяли труды ученых. Подобно Эдгару По, делавшему всего одну едва заметную натяжку, чтобы обставить выводы из нее сотнями реальных подробностей, Уэллс свое утопическое допущение подкрепляет таким множеством убедительных конкретных данных, что не возбуждает сомнений в правильности первоначальной предпосылки. Этим он и отличается от всех своих многочисленных предшественников-утопистов, из которых далеко не многие являются его литературными предками.

Утопические и фантастические романы с очень давних пор неизменно вращались вокруг двух главных тем: общественно-политический строй будущего Земли и сношения с другими планетами, на которых жизнь протекает совсем в иных формах, рисуемых или с целью осмеяния земных или как повод к изображению идеалов автора. Здесь возможны бесчисленные варианты. Если Томас Мор в XVI веке нарисовал основанный на всеобщем труде идеальный коммунистический строй острова Утопии, находящегося где-то на Земле, то Сирано де-Бержерак, Фонтенель и другие уносились фантазией на Солнце и Луну, чтобы с высоты их осудить непорядки земной жизни. Если оптимистические «Вести ниоткуда» Вильяма Морриса переносят читателя в кажущийся автору идеальным социалистический строй будущего Земли, то сатиры Самуэля Бэтлера «Гудибрас» бичуют современные автору социальные нелепости в фантастических, извращающих действительность до гротеска, формах.