Все летние месяцы Гитлер не переставал думать о том, кто его главный враг: Англия или большевистская Россия? Он задавался вопросом, в какой последовательности их надо побеждать, хотя заключение советско-германского пакта косвенно давало ответ на этот вопрос.
И вот сопротивление Англии заставило его отказаться от намеченной очередности конфликтов. 23 июля 1940 г. Гитлер объяснился по этому поводу с генералом Гальдером, после того как генштаб доложил ему о невозможности напасть на СССР осенью: «Англия возлагает все свои надежды на Россию и на Америку. Если надежда на Россию исчезнет, в то же мгновение исчезнет и надежда на Америку, поскольку устранение первой [России] повлечет за собой грандиозное увеличение возможностей для Японии на Дальнем Востоке… Стоит России проиграть, последняя надежда англичан растает. И тогда он [Гитлер] станет хозяином Европы и Балкан». «Разве что, с другой стороны, действительно объединиться с СССР для разгрома Англии…» — сказал фюрер тому же Гальдеру три дня спустя{104}. «Но, — оба раза заключал он, — необходимо действовать в 1941 году, потому что в 1942-м США уже будут готовы к войне».
Позднее, в 1945 г., Гитлер будет говорить, что боялся, как бы Сталин не пошел в наступление первым. Однако, учитывая сложившееся у него в начале войны и столько раз высказывавшееся мнение о неспособности СССР воевать (хотя тот и сумел навязать Финляндии выгодный для него мир), невозможно поверить, что именно по этой причине фюрер с июля 1940 г. потребовал приступить к подготовке плана «Барбаросса»{105}. Прогнозируя победу на президентских выборах в Соединенных Штатах кандидата от республиканцев Уэнделла Уилки, он думал, что США не будут участвовать в войне. Но после переизбрания Рузвельта в ноябре 1940 г. ему пришлось изменить мнение: принятый вслед за этим закон о ленд-лизе передал часть американской промышленности в пользование британской армии.
Румынский посол в Москве в 1941 г. (бывший ранее министром иностранных дел), англофил Грегуар Гафенко по свежим впечатлениям написал свой анализ гитлеровской политики в отношении СССР. По его мнению, главная идея Гитлера заключалась в том, что ресурсы Советского Союза должны играть для Германии ту же роль, какую играли ресурсы США для Великобритании. Отсюда — желание иметь их под рукой, не страдая от возможных капризов Москвы. Вместо того чтобы все сильнее зависеть от России по мере продолжения войны, Германии выгоднее было ее просто проглотить. Идея завоевания России и Украины не только казалась объективно обусловленной необходимостью войны с Англией (а в скором времени, несомненно, и с США), но и возвращала Гитлера к истокам его популярности, которую он приобрел благодаря своей враждебности к большевизму. Превращение войны в крестовый поход завоевало бы ему в Западной Европе симпатии тех, кто пуще всего боялся распространения большевизма, а на Востоке — в Турции, Иране, Афганистане — тех, кто с радостью увидел бы крах российско-советского могущества.
Роль освободителей, идущих к высшему объединению — европейской конструкции, которой они станут оплотом, дарила немцам совершенно новые ощущения. Но привлекательность нового порядка зависела от того, окажется ли Германия к моменту его установления способной прокормить свои народы, а британская блокада делала это все более затруднительным. «Чтобы победить Англию, Гитлеру нужно было завоевать Европу; чтобы остаться хозяином Европы, Гитлер должен был ее кормить; чтобы суметь ее накормить, он должен был обеспечить себе господство над Россией»{106}.
Однако жребий еще не был брошен.
Защищаемая среди прочих Риббентропом и послом в Москве Шуленбургом идея создания континентального блока от Испании до СССР и Японии, спаянного борьбой против Великобритании, все еще служила возможной альтернативой «Барбароссе». Она позволила бы Японии, освобожденной от угрозы со стороны русских, нейтрализовать американцев, господствуя на Тихом океане.
Вот только отказ Франко на западе от участия в блоке, если он не получит значительной компенсации, уклончивость японцев на востоке сильно вредили проекту, так же как и стремление русских к Балканам. Может быть, последнее являлось ответом на такое же стремление англичан? Или реакцией на реорганизацию придунайской Европы (главным образом в пользу Венгрии и Болгарии и в ущерб Румынии), которую Гитлер как победитель навязал «Венскому арбитражу» в августе 1940 г.?{107}
Когда Молотов встречался с Гитлером в Берлине в ноябре 1940 г., разработка плана «Барбаросса» не прекращалась ни на минуту. Дотошные и настойчивые расспросы Молотова по поводу «дранг нах остен» («натиска на восток») несколько смутили фюрера, но отступление Сталина от его передовых линий в Румынии, Болгарии и Югославии укрепили его уверенность, что сразить принципиального врага — большевизм — не составит труда. Так считал вермахт, так всегда думал и он сам. К тому же, полагал Гитлер, поскольку основные боевые действия против Великобритании ведутся только в воздухе и на море, то речь о войне на два фронта фактически не пойдет.
Предзнаменований скорого разрыва становилось все больше. Когда Риббентроп упомянул о возможности выхода Советского Союза к Персидскому заливу, Геринг стал оправдывать задержку с немецкими поставками в СССР уничтожением заводов на западе и необходимостью восстанавливать производство. Две встречи Молотова с фюрером (первая продолжительностью два часа тридцать минут, вторая — три часа тридцать минут) в особенности продемонстрировали несовместимость взглядов. «Мы воюем, а вы — нет», — объяснял Гитлер проникновение немцев в Финляндию и Румынию, не предусмотренное пактом. «Никель и нефть — это мы могли бы понять, но только с нашего согласия, и это не имеет отношения к присутствию немецких войск в обеих странах», — веско возразил Молотов. «А что происходит в Болгарии?» — добавил он. Гитлеру пришлось прервать первую встречу и уже на второй доказывать, что, в отличие от Румынии, Болгария не просила у Москвы никаких гарантий. В общем, так сварливо с фюрером еще никто никогда не разговаривал{108}.
Свое ближайшее окружение Гитлер не раз потчевал сентенциями относительно русских, «этой заячьей расы», и катастрофического состояния их армии: «Она едва способна воевать. Этим, безусловно, и объясняется упрямство финнов». Вероятно, «низкий средний уровень умственного развития русских, — говорил он, — не дает им пользоваться современным оружием. В России, как и везде, централизм — отец бюрократии и враг любой частной инициативы. Дали крестьянам землю, а те уселись в сторонке и ничего не делают. Потом создали государственную собственность, чтобы обрабатывать брошенные поля. То же самое в промышленности. Это зло проникло во все поры страны и сделало их [русских] неспособными как следует использовать свои силы». «Хороших же союзников мы себе нашли», — подытожил Геббельс.
В 1941 г. Гитлер снова заметил: «Их [русских] в Финляндии хорошо прижали. Красная армия, кажется, и в самом деле мало чего стоит…» «Плохо обучены, плохо вооружены — вот настоящий итог большевизма, — отчеканил он в очередной раз, комментируя военный парад во Львове. — Большевизм смел с лица земли старую европейскую элиту. Только она одна могла сделать из России колосса, способного к политическому действию. К счастью, это уже не так. Россия остается Россией. Теперь главное — помешать большевизму проникнуть в Европу»{109}.
Весной 1941 г. Гитлер непрестанно подтягивал войска к советским границам. Он направлял их в Финляндию, хотя та подписала с СССР перемирие, в Румынию, в Болгарию. Чем пунктуальнее СССР исполнял свои обязательства по поставкам сырья для Германии, тем дольше Германия задерживала поставки со своей стороны.
