«Я приготовлю им адский напиток», — сказал Гитлер, узнав об этом. Поскольку он имел твердое намерение напасть на Польшу и догадывался, что в результате на западе вспыхнет война с Великобританией и Францией, нейтрализовать на востоке СССР стало для него жизненной необходимостью.

Таким образом, инициатива заключения германо-советского пакта однозначно принадлежала Германии.

Сталин в то время несколько умерил свой антифашизм и задался вопросом: не сдадут ли Великобритания и Франция Польшу точно так же, как сдали Чехословакию? Так, может, под «адским напитком» как раз и имелся в виду пакт со Сталиным? Доказательств этому нет, хотя весной начали нерешительно восстанавливаться экономические связи между СССР и Германией. «Они не смогут развиваться, пока не будут улучшены политические отношения», — откровенно заявил Гитлер в мае. Речь шла о том, чтобы уничтожить Польшу, прежде чем успеет вмешаться Запад.

Риббентроп убедил Гитлера, что возобновление экономических переговоров, прерванных в июне, может привести к кардинальной переоценке отношений с СССР. После Мюнхена злонамеренные попытки англичан и французов вовлечь СССР в свою политику безопасности начали раздражать Сталина, и тот избавился от Литвинова — поборника сближения с Западом^{50}.

Литвинов был евреем, и Сталин велел заменившему его Молотову «очистить наркомат от евреев» — последние составляли подавляющее большинство среди руководителей посольств. И хотя, по словам Молотова, Сталин в ту пору не был антисемитом, несмотря на некоторые его высказывания[8], Гитлер счел подобные меры благоприятным знаком.

Он предоставил Риббентропу свободу действий и остался очень доволен заключением германо-советского пакта. «Вот это их озадачит!» — воскликнул он, намекая на французов и англичан, и велел подать шампанское: больше «нечего бояться английской блокады», решил фюрер, окончательная победа обеспечена^{51}.

Пока между Риббентропом и Молотовым шли переговоры, кстати, весьма гладко, Гитлер, со своей стороны, ограничивался нагнетанием напряженности между Германией и Польшей, встречался с Чиано, заключал Стальной пакт с Муссолини… Так что объявление о соглашениях Молотова-Риббентропа прозвучало словно гром среди ясного неба, хотя информированные круги и чуяли неладное^{52}.

Это стало настоящим Ватерлоо для французской дипломатии и означало неизбежную войну, по мнению англичан.

Политика Сталина во время заключения советско-германского пакта, а затем его поведение вплоть до нападения Гитлера на СССР — вот что всегда вызывало поистине бесконечные вопросы и предположения. Прежде чем анализировать эту ситуацию, заглянем в «Воспоминания» Хрущева, дающие общее представление о ней. Вряд ли стоит напоминать, что при первом издании «Воспоминаний» в 1970–1974 гг. отрывки, которые мы процитируем, были вырезаны цензурой, дабы не компрометировать еще остававшихся в живых, а то и находившихся у власти участников событий. Свидетельство Хрущева, надиктованное на магнитофон, безапелляционно и однозначно. И тем более ценно, что Хрущев в 1956 г. выступил с докладом, обличающим сталинские преступления.

«Приехал я с охоты [23 августа 1939 г.] и сейчас же направился к Сталину. Повез ему уток… Сталин был в хорошем настроении, шутил… Сталин рассказал, что Риббентроп уже улетел в Берлин. Он приехал с проектом договора о ненападении, и мы такой договор подписали. Сталин был в очень хорошем настроении, говорил: вот, мол, завтра англичане и французы узнают об этом и уедут ни с чем… Он понимал, что Гитлер хочет нас обмануть, просто перехитрить. Но полагал, что это мы, СССР, перехитрили Гитлера, подписав договор. Тут же Сталин рассказал, что согласно договору к нам фактически отходят Эстония, Латвия, Литва, Бессарабия и Финляндия… Относительно Польши Сталин сказал, что Гитлер нападет на нее, захватит и сделает своим протекторатом. Восточная часть Польши, населенная белорусами и украинцами, отойдет к Советскому Союзу… Он говорил нам: “Тут идет игра, кто кого перехитрит и обманет”… Нами в Политбюро происшедшие события рассматривались так: начнется война, в которую Запад втравливал Гитлера против нас один на один. В связи с заключенным договором получалось, что войну начал Гитлер… Такими действиями он вызывал на войну против себя Францию и Англию, выступив против их союзника Польши[9]… Если рассматривать войну как некую политическую игру и появлялась возможность в такой игре не подставлять своего лба под вражеские пули, то этот договор с Германией имел оправдание… И все же было очень тяжело. Нам, коммунистам, антифашистам, людям, стоявшим на совершенно противоположных политических позициях, — и вдруг объединить свои усилия с фашистской Германией? Так чувствовали и все наши рядовые граждане… Да и самим нам, руководителям, было трудно понять и переварить это событие… доказывать другим, что договор выгоден для нас, что мы вынуждены были так поступить, причем с пользой для себя»^{53}.

«Когда 1 сентября немцы выступили против Польши, Риббентроп предупредил об этом советскую сторону, — продолжает Хрущев. — Наши войска были сосредоточены на границе. Я тогда тоже находился в войсках как член Военного совета Украинского фронта… Когда немцы подступили к той территории, которая по августовскому договору переходила от Польши к СССР, наши войска были двинуты 17 сентября на польскую территорию. Польша к тому времени уже почти прекратила сопротивление немцам. Изолированное сопротивление оказывали им защитники Варшавы и в некоторых других местах, но организованный отпор польской армии был сломлен… Сколько было продемонстрировано форса, сколько проявлено гордости, сколько выказано пренебрежения к нашему предложению об объединении антифашистских усилий, — и какой провал потерпела польская военная машина!»

В 1974 г. Хрущев говорил: «Нас сегодня постоянно спрашивают о том, знали ли мы, что Гитлер нападет на нас? Или он застал нас врасплох?.. Утверждать, что мы не ожидали нападения, было бы просто глупо… Но были ли мы предупреждены, когда и как это случится?..» Каждая из гипотез имеет своих защитников.

В сентябре-октябре 1939 г. победа над японцами на Халхин-Голе, по словам Хрущева, «еще больше развила вредные бациллы самоуспокоенности», которая и побудила впоследствии Сталина ввязаться в неудачную зимнюю кампанию против Финляндии, обнаружившую недостатки в организации советской армии.

В июне 1940 г., во время разгрома Франции, Хрущев «случайно… был в Москве». Он пишет: «Сталин тогда очень горячился, очень нервничал. Я его редко видел таким… Тут он буквально бегал по комнате и ругался, как извозчик. Он ругал французов, ругал англичан, как они могли допустить, чтобы их Гитлер разгромил… Победа немцев во Франции — это уже был сигнал, что угроза войны против Советского Союза возросла. На Западе силы, враждебные немцам, разбиты…»

Таким образом, Хрущев, по сути, делает вывод, что все расчеты Сталина рухнули: война надвигается быстрее ожидаемого, а советская армия не готова. Отныне Сталин делал все, чтобы не «обеспокоить» Гитлера, не дать тому предлога для нападения, даже отказывался поверить во вторжение, когда оно действительно произошло: «Это провокация»^{54}.

Быстрота разгрома Франции опрокинула его расчеты и соображения. И он затаил глубокую обиду на нее.

Вернемся немного назад.

По мнению Сталина, отказ в помощи Чехословакии и Мюнхенские соглашения доказывали, что французы и англичане теснее, чем когда-либо ранее, сплотились с немцами, чтобы натравить последних на СССР. Исключенный из Мюнхенских соглашений, он стал взвешивать степень враждебности французов, а тем более англичан к Советскому Союзу. Главным врагом для него оставалась Великобритания — еще со времен революции и гражданской войны.