Путешествие наше не было исключительно приятным. Мы были так плотно набиты, в каюты, как только вообще возможно набить в каюты человеческие существа. Когда же пароход начало качать и швырять, воздух в каютах стал сгущаться все больше и больше, а предметы, висящие перпендикулярно при обычных условиях, как, например, полотенце, пальто и т. д., встали под прямым углом к стенам, — и, конечно, нет ничего удивительного, что «существа» начали чувствовать себя не в своей тарелке. Но, разумеется, морской болезнью никто не заболел! Я плаваю по морю свыше тридцати лет и еще не встречал до сих пор ни одного человека, который сознался бы в том, что он страдает морской болезнью.

— Что вы? Морская болезнь? Да ничего подобного, только немного болел живот или голова!

В своем дневнике, я, правда, записал, что на борту было много страдающих морской болезнью, но я прошу у своих спутников извинения, если с моей стороны произошла ошибка. Я, кроме того, столь изумительно правдив в дневнике, что делаю в нем заметку о неуверенности и в своей собственной твердости. Но это замечание, повидимому, могло касаться только одного меня!

Ночь на 10-е апреля была особенно неприятна. Цапфе, Эльсворт и я помещались в кают-компании. Цапфе сидел в уголке дивана и был довольно бледен, но утверждал, что он никогда не чувствовал себя лучше. Эльсворт и я лежали в своих спальных мешках, и, если судить по восклицаниям и движениям, которые я видел и слышал, то я, наверное, могу рискнуть на утверждение, что мы все находились в том же состоянии блаженства, что и Цапфе.

Все, что было над головами и могло сорваться с мест, не замедлило это сделать. Стулья, кажется, всецело завладели кают-компанией. Кунштюки, которые они выкидывали в течение ночи, совершенно непостижимы! Иногда они работали в одиночку, иногда действовали сплоченными массами. Какому-то ящику с сигарами тоже удалось присоединиться к ним, и я помню, как сигары со свистом летали мимо наших ушей! Несмотря на бледность, Цапфе не совсем утратил хорошее настроение духа.

— Мне кажется, братцы, что я нахожусь в Гаванне, — прозвучали спокойные и бодрые слова, когда первый заряд сигар попал в него. Я спросил, не удовольствуется ли он Бременом, но на это он не согласился.

В кухне, которая находилась рядом с кают-компанией, как-будто разместился расширенный «джаз-банд». Какими инструментами в нем пользовались, для меня осталось невыясненным. Цинковое ведро во всяком случае старалось изо всех сил! К счастью, волнение немного улеглось на следующий день, и большая часть «существ» появилась на палубе, хоть и с бледностью на лицах и несколько потрепанным видом. Мимоходом я спросил одного из тех, у которого был особенно помятый вид, не страдал ли он морской болезнью, но этого мне не следовало делать.

С холодным презрением он мне ответил, что ничего подобного с ним никогда еще не случалось! Что с ним случилось спустя полминуты, когда ударом волны под корму его вклинило между двумя ящиками и принудило расстаться с последней частью завтрака, об этом я ничего не знаю. Конечно, не морская болезнь!

Наиболее занятным членом экспедиции был мой старый спутник по путешествиям со времен «Фрама» и «Мод» — матрос-парусник Ронне. Неутомимый и бодрый, он всегда вставал раньше всех и принимался за работу задолго до других. Но ему нужно было вставать рано, если он хотел исполнить во-время все поручения, которые потоком лились к нему ежедневно в огромном количестве. То он шил обувь, то штаны, то палатки, то спальные мешки. Он сработал лодки и сделал переплет на сани.

Одно из его лучших достоинств это — способность брать с собой в путешествие, подобное нашему, все, что другие забыли взять. Не хватало у кого чего-либо, можно быть уверенным, что Ронне поможет ему выйти из затруднения.

На этот раз его величайшая заслуга состояла в том, что он при нашем отлете на север дал мне длинный нож, сделанный из старого штыка, которому суждено было стать самым выдающимся инструментом для ломки льда. У меня уже был превосходный финский нож, но я взял подарок, чтобы не обидеть его. У меня было намерение отложить его к тем или другим из оставляемых мною вещей, потому что нож был слишком велик для ношения. Но так или иначе нож нашел дорогу в мой рюкзак и позднее сослужил нам неоценимую службу. Целые тонны льда были убраны при помощи его с пути моими товарищами и мною. Когда я поеду в путешествие в следующий раз, то возьму с собой по крайней мере целую дюжину таких ножей!

Когда 21-го мая утром я высунул нос из окна, то сразу понял, что для полета день настал. Была чудесная летняя погода при легком береговом бризе, — как раз такая, какую желали наши летчики. Старт был назначен в четыре часа дня.

В три часа дня мы все собрались у машин. В четыре часа пускаются в ход все четыре мотора для разогревания. Для всех нас это знак, что теперь час уже близок. Оба солнечных компаса, которые были поставлены на четыре часа, пускаются в ход одновременно, и моторы гудят. Тем временем мы шестеро облачаемся в свои огромные тяжелые одежды для полета. Оба летчика и наблюдателя одеты одинаково. Толстое шерстяное белье, а поверх меховая одежда.

Мы надеваем по паре тонких чулок и валенки, а поверх них еще натягиваем свои гигантские брезентовые сапоги, набитые осокой. Результаты блестящи. Мы не только не мерзли потом, но некоторые из нас даже жаловались на чрезмерное тепло.

На руках у пилотов толстые кожаные рукавицы, которые вполне их защищают. У меня лично только пара старых шерстяных перчаток, и то я их почти не надевал во время всего нашего путешествия, так как постоянно должен был писать. Механики одеты легче, так как им все время приходилось быть в оживленном движении между помещением для бензина и моторами.

После того, как покончено с надеванием этого облачения, все члены экспедиции занимают свои места.

Теперь нужно попрощаться со всеми, — и образуется длинная очередь людей, проходящих мимо машин.

Тем временем моторы трещат и работают полным ходом, и вот наступает пять часов. Моторы совершенно разогреты, и Грин одобрительно кивает головой. Его улыбка выражает полнейшее удовлетворение. Последние рукопожатия, и затем — в путь. Мотор работает с бешеной скоростью, и «№ 25» дрожит и трясется. План таков, что наша машина возьмет старт. Точно также решено, что аппараты будут держаться вместе в течение всего полета. Что сделает один, то сделает вслед за ним и другой.

Последний толчок, — и «№ 25» сдвигается и медленно соскальзывает по скату на лед фьорда. Путешествие началось.

С бешеной быстротой — около 1.800 оборотов в минуту — мы бежим по льду к намеченному месту старта посреди фьорда. Вдруг мы видам, что лед трескается далеко впереди нас и вода бьет водопадом.

В один миг машина бросается в глубину фьорда, прямо на ледник, и развивает скорость до крайних пределов — 2.000 оборотов. Это было одним из самых захватывающих моментов. Пилот сидит у руля. Если бы он сидел за столом и завтракал, то едва ли был бы спокойнее. Но по мере того, как скорость растет, — и мы приближаемся к леднику с бешеной быстротой. Мы несемся по льду с быстротой бури. Скорость растет и растет, и вдруг… да, внезапно, происходит чудо. Резким рывком поднимает он аппарат вверх со льда. Мы в воздухе. Мастерски сделано! Мне кажется, что я ясно слышу, как напряженное состояние всех оставшихся внизу и с затаенным дыханием смотревших на нас разрешается облегченным «А-ах!» — чтобы затем вылиться в бурный клик восторга.

Обе огромные птицы начинают вместе свой полет к неведомому…

Глубокая и искренняя благодарность моим пятерым сотоварищам, которые все добровольно бросают жизнь на чашку весов, благодарность за то, что страшное ярмо снято, наконец, с моих плеч, снято и исчезло навсегда насмешливое презрение, которое мне столько раз приходилось чувствовать за два последних года при моих постоянных неудачах. Даже если бы мы рухнули вниз, тут, на этом месте, то все же с нашего предприятия нельзя было бы уже сорвать печать серьезности.