Богданов, заявив о бойкоте Государственной думы, столкнулся с сопротивлением Ленина и в пылу полемики докатился до отзовизма. С ним ушла большая группа, которую Ильич не хотел потерять: Луначарский, Красин, Алексинский, Лядов, Покровский, Строев, Вольский, Марат, Менжинский, Мануильский. И — Максим Горький. Отозвать депутатов-эсдеков из Думы, отказаться от легальных форм борьбы с царизмом и немедленно браться за оружие — такой позиции держались леваки.

А Мартов бил по Ленину с правого фланга: упразднить нелегальную партию, воевать с царизмом только в дозволенных организациях, даже таких, как общество трезвости.

Истина была в том, чтобы бить направо и налево — по ликвидаторам и отзовистам. Такой линии и держался Виктор Ногин в 1908 году. Но не очень ясна была ему позиция Троцкого и других центристов. На словах они не отрицали нелегальной партии, но ратовали за сожительство в ней революционеров и оппортунистов. А Ногин не видел, что такое примиренчество могло вести на деле к ликвидаторству.

Партия переживала самый тягчайший период своей жизни. Столыпин свирепствовал. Реакция обложила льдом по самое горло и рабочих, и крестьян, и интеллигенцию. День за днем шли провалы, аресты. Пульс общественной жизни бился очень вяло. Россия стала напоминать огромную тюрьму.

В Москве был изъят почти весь МК во главе со Львом Карповым. Не удержался и Радус-Зенькович, который не так давно заменил Ногина в Рогожском районе. Большое собрание рогожцев вместе с Радусом было ликвидировано в трактире Горяченкова и отправлено в Мясницкий полицейский дом.

Много было подобных известий: товарищи появлялись, мелькали на горизонте и исчезали. И забастовки резко пошли на убыль. В Коломне стачка прекратилась из-за предательства одного рабочего. В Богородске началось брожение на фабрике Шибаева из-за отмены квартирных денег. Но подоспел отряд полиции, и выступление пришлось отменить. В Карабанове удалось поднять на стачку ткачей у фабриканта Баранова. Но 1 800 рабочих оказались на улице. В Орехово-Зуеве кто-то растратил деньги из стачечного фонда, и о забастовке там не хотели и слышать. В Москве и в Петербурге было мертво.

Интеллигенция хвалилась тем, что отшатнулась вправо. Она теперь «искала» или «строила» бога и нудно копалась в вопросах пола. Лохань грязной воды громко выплеснул в русское общество самый модный писатель Михаил Арцыбашев. В романе «Санин» он оправдывал пошляков и беспринципных ренегатов, которые нахально попирали общественные идеалы, отрицали труд, науку, мораль, благородство и на все лады прославляли эгоизм, половую распущенность и паразитическое наслаждение жизнью. В питерских гостиных, где еще недавно звучало слово «свобода», теперь устраивались вакханалии порнографов и освещался культ такой личности, которая способна оплевать марксизм.

Мелкие чиновники, обеспеченные конторщики, «просвещенные» купчики — вся эта многоликая орава обывателей, вчера еще проклинавшая «черную сотню», превратилась в «премудрых пескарей».

Пескари» поигрывали в картишки, изредка отплясывали канкан и при каждом случае подчеркивали, что они добропорядочные обыватели, для которых севрюжина с хреном превыше даже невинной игры в «революцию».

19 февраля 1908 года, в сорок седьмую годовщину «освобождения крестьян», меньшевистская социал-демократическая фракция Государственной думы опозорила себя тем, что присутствовала на панихиде по «убиенному императору» Александру II.

Ногин наметил в столице делегатов от рабочей курии на I Всероссийский кооперативный съезд и выехал в Москву. Но и в поезде зашел среди пассажиров невеселый разговор: 17 февраля повесили в Петербурге семь душ, будто причастных к покушению на дядю царя — Николая Николаевича Романова.

Так все это было в духе времени, что и Леонид Андреев писал в эти самые дни свой нашумевший рассказ о террористах. И сообщал Горькому на Капри: «Пишу большой, листа 3–4 «Рассказ о семи повешенных» — на тему о смертных казнях. Чувствую, что сейчас голосу настоящего нет, а хочется крикнуть: не вешай, сволочь!»

— Поменьше людских затрат, побольше живого дела! — говорил Макар в Москве на совещании пропагандистов. — Вовсе не прошло время, бившее по струнам и возбуждавшее великие отзвуки в душе!

1 марта 1908 года эта группа пропагандистов провела у заводских ворот многих московских предприятий летучие митинги по поводу 25-й годовщины со дня смерти Карла Маркса. Начальнику московской охранки подполковнику Коттену доносили филеры, что на этих митингах, словно по сговору, рабочие выступали против попытки фабрикантов ввести десятичасовой рабочий день.

16 апреля Макар появился под сводами Политехнического музея в крестьянской одежде — под Владимира Родионова, кем он числился по паспорту.

Он создал фракцию эсдеков из сорока пяти делегатов кооперативного съезда и предложил товарищам резолюцию по основным вопросам; о классовой борьбе в кооперации, о взаимоотношениях с профсоюзами, о положении служащих и о помощи рабочим в дни стачек и локаутов.

В президиуме съезда произошел переполох, когда рабочие делегаты Москвы и Петербурга стали предлагать свои резолюции. Полицейский пристав запретил обсуждение. Провокатор Вельский (Леонид Рыжий) навел филеров на крестьянина Родионова, который руководил фракцией эсдеков. И в конце второго дня работы съезда Родионов-Ногин-Макар оказался в Сокольнической полицейской части.

Он просидел более трех месяцев. Его обвинили «в незаконном проживании в Москве по подложному паспорту и вынесении противоправительственной пропаганды на съезде». Особое совещание при министре внутренних дел объявило ему приговор: сослать на четыре года в северные районы Тобольской губернии под гласный надзор полиции.

В делах департамента полиции сохранилась выписка из частного письма какого-то москвича «Д» господину Татаринову, в Льеж, которая никак не облегчала участи ссыльного:

«Даже кооперативное движение не оставлено милостями администрации. На пасху здесь был Всероссийский кооперативный съезд. Во время съезда провалился Макар, посланный Центральным Комитетом в качестве представителя».

В пересыльной тюрьме Ногину объявили пункт назначения: тот самый заштатный городишко Березов, где двести лет назад закончил свои дни всесильный временщик Александр Данилович Меншиков — друг и брат великого Петра.

В этой же тюрьме встретился Макар с товарищем, которого мельком видел в 1901 году, когда создавал в Петербурге столичный отдел «Искры». Это был Эразм Кадомцев. Семь лет назад он казался едва оперившимся юнцом — этакий застенчивый и розовощекий подросток из кадетского корпуса.

Но он жил под впечатлением недавней встречи с Лениным в Уфе и уже решил стать эсдеком. Владимир Ильич тогда сказал ему на прощанье:

— Так вот вам добрый совет: идите из корпуса в офицерское училище, в армии нам нужны люди. И сделайте так, чтобы солдаты любили в вас человека с революционной душой!

Кадомцев так и поступил. Он закончил Павловское училище, вел работу среди солдат. И одновременно с Ногиным отправился в ссылку. Но дело преступного офицера велось и закончилось так скоропалительно, что его не успели разжаловать.

Эразм много слышал о Макаре и еще раз убедился в отличных качествах старшего товарища, когда сидел с ним в пересыльной тюрьме. Макар держался спокойно, с большим достоинством, и вокруг него сейчас же сложилась маленькая, но стойкая группа единомышленников. И она готова была стоять за него горой.

В камеру подсадили провокатора. Макар попросил товарищей не касаться таких проблем, которые могут пойти во вред политическим.

Провокатора стали избегать. Но он назойливо лез с разговорами, искал конфликта и как-то обозвал одного товарища жидом. Наступила тревожная тишина, как перед боем. Макар презрительно кинул взгляд на провокатора и спросил Кадомцева:

— Вас чему-нибудь учили в военной школе? Например, боксу?

— В школе не учили. Но на японской войне я постиг у одного самурая два-три приема джиу-джитсу. Болевой удар в паховую полость получается у меня недурно.