Все ключи раздала Султанат, кроме двух: один от маленького двухкомнатного дома, выделенного для Ашурали с его Зазой, и один — от ее собственной квартиры. Султанат подумала о предстоящих новосельях. И какое-то время задумчиво смотрела в сторону Нового Чиркея. К ореховой роще подъехал «газик», остановился, и из него легко выпрыгнул Мурад. Султанат рассталась с ним в городе несколько дней назад и сейчас очень обрадовалась. Подала руку, ласково посмотрела в глаза. Лицо его, кажется, похудело, и галочкой на переносице углубилась складка, губы обветрены, кадык на шее стал как-то заметнее, в глазах тревога.

Никогда, быть может, не сошлись бы пути-дороги Султанат и Мурада, если бы не один странный и вызывающий до сих пор у них обоих улыбку случай. А было это два года назад. Мурад ехал к себе домой в старый Чиркей проведать родных. Автобус довез его до Дубков, и он решил сойти осмотреть окрестности. Ему очень правился этот маленький, уютный городок. Побродив вдоволь, он пришел в кафе «Гнездо», где второй этаж был отведен под гостиницу. Светло, просторно и уютно в этом кафе. Он заказал себе салат, сто граммов коньяку, люля-кебаб и кофе. За соседним столом сидело четверо крепких парней, которые, как потом выяснилось, приняли Мурада за… диверсанта; то ли начитались детективов и насмотрелись фильмов о шпионах и разведчиках, то ли поведение и физиономия Мурада показались им подозрительными, только решили они задержать его и проверить документы. Как бы то ни было, а пришлось объясняться, чтобы развеять их подозрения.

Оставив Дубки, Мурад добирался в Чиркей на случайном, попутном «газике», за рулем которого сидел не обычный шофер, а сам председатель Чиркейского сельсовета — молодая красивая женщина по имени Султанат. Она приезжала сюда по делам. Уверенно сидя за рулем, она с интересом слушала эту историю и от души смеялась, поглядывая на незадачливого «диверсанта».

— Вот так в горах Чика-Сизул-Меэр был пойман первый шпион, — говорила с иронией Султанат. Как тут было не смеяться?

— Какая нелепая история! — Мураду было и смешно и горько.

— Интересно. Такое здесь случается раз в сто лет.

В ущелье сгущались сумерки. Султанат уверенно разворачивала машину на поворотах, оставляя клубы пыли на грунтовой дороге, выехала на ту колею, которую лихачи проложили напрямик, для сокращения пути. Здесь, на повороте, уверенность подвела Султанат, и машина на скорости с пологого берега съехала в реку. Мотор заглох. «Этого еще не хватало!» — подумал Мурад, открыл дверцу… Воды было почти по колено. Обогнув машину, он взял Султанат на руки и понес к берегу.

— Что это со мной? — удивляясь, спрашивала Султанат.

— Нельзя смеяться над неудачей другого, — с иронией заметил Мурад и, отойдя в сторону, начал снимать мокрую одежду.

— А могла ведь и утонуть, как слепой котенок.

— Оба чуть не отдали богу душу. — И Мурад вымученно рассмеялся.

— А может, было бы и лучше, — грустно сказала Султанат.

— В таком случае никогда не надо просить о помощи.

— Растерялась… Вот бы узнали об этом парни в Дубках, — голос у Султанат дрожал, она легко выжимала край намокшего платья, — несомненно, сказали бы, что это проделки шпиона.

Потом долго сидели они возле орехового дерева на траве, пока обсыхала одежда Мурада. Султанат вдруг вспомнила детство: когда она была еще маленькой, то иногда ходила с тяжелым кувшином к роднику, и однажды кувшин разбился. От страха Султанат боялась вернуться домой, убежала из аула и забрела к взрослым ребятам, которые пасли лошадей в ночном. Возле костра они угостили беглянку печеной картошкой, и, поудобнее устроившись на бурке, она сладко уснула. Утром ее вернули домой. «Сейчас тоже бежала бы куда-нибудь без оглядки», — думала про себя Султанат и молчала, когда в разговоре вопрос коснулся мужа, Хасрета, с которым она разошлась…

— Хорошо, что ты приехал, — обрадованно сказала Султанат, глядя на Мурада.

— Что с моим отцом? — спросил он.

— Я боялась зайти к нему, он уже знает о нас. Из Дубков я вызывала врача, который сказал мне, что отцу стало лучше.

— А что у него?

— Старость… Вот ключ от квартиры в Новом Чиркее. — Султанат достала из сумки ключ. — Передай матери.

— А ты как? Решила?

— Да! Конечно, я привыкла здесь, муж мой, но раз тебе так хочется… — Султанат согласно склонила голову и показала ключ от своего дома. — А этот передам кому-нибудь.

— Вот и хорошо… Ты что-то еще хочешь сказать?

— Да, — смущенно прошептала Султанат.

— Что, дорогая?

— Потом… потом… Торопись к отцу.

— Что случилось?

— Ничего. Иди. — Долго Султанат смотрела Мураду вслед, провожая его ласковым взглядом. Так и не осмелилась она сказать ему о том, что у них будет ребенок. Об этом и позже можно сказать, главное, ведь они будут вместе, она переедет к нему в город.

Ашурали лежал худой, ослабевший. Никогда бы он не подумал, что человеку могут мешать свои собственные кости, что они могут ныть и болеть. Это была старость.

Мурад спешно поднимается по лестнице, бросает на перила плащ и на веранде встречает мать.

— Что с ним, мама?

— Что бывает со стариками, сынок, — плачет, обнимая сына, Заза. «Какая она стала маленькая, хрупкая, легкая, еще больше согнулась», — подумал Мурад. — Неугомонный был всю жизнь, — продолжает мать, — если все болезни от головы, то это чудо, что столько лет живет… Другие о себе думали, а он все о других.

— Братья не ответили, едут они?

— Нет. Ответа пока не было. Он трижды спросил у меня о вас. Перепугалась я: окна закрыл, говорит, к темноте пора привыкнуть… Ничего не ест, что только я не готовила ему, а сегодня вдруг говорит: «Давай, старуха, раз мы никому не нужны, раз все покинули нас, ложись, умрем вместе…» Я-то готова, сынок, но некому корову подоить… Тем более соседи-то наши все перебрались…

— Эй, кто там? — раздался голос Ашурали из тавхана.

— Это я, отец! — Мурад открывает окна, подходит к отцу, пожимает его исхудавшую, костлявую руку. — Что с тобой, отец, не знавший болезни, как себя чувствуешь, что ты от дневного света прячешься?

— Сразу столько вопросов, сынок… — Ашурали рад, очень рад приезду любимого сына, руку его не отпускает. — Хорошо, что ты приехал, ты мне снился, сын мой, подойди поближе ко мне.

Да, здесь художник подобрал бы новые, совершенно иные краски, чтобы нарисовать старика — бледного, вернее, белого и светлого. Как ни странно, перед смертью человека окружает больше белое: бледный матовый цвет лба, нос заостренный, борода и усы седые, а вот мочки ушей почему-то синие, какие-то неестественные. Белая подушка, белые простыни, белое одеяло, только глаза живые, глядящие из глубины…

— Отец, поедем в столицу, там хорошие врачи.

— Спасибо. Этого уже не надо. Возьми стул, сядь сюда, чтоб лицо твое я видел. Вот так…

— Согласись со мной, поедем в город.

— Мне указана другая дорога, сын мой, дальняя дорога в вечность, на покой… Ты у меня самый младший, твоим рождением была украшена моя старость. Больше всех душой я близок к тебе, — говорит, тяжело дыша, Ашурали.

— Не узнаю я тебя, отец. Что с тобой?

— Да, таким слабым себя я и не помню. Ты прости меня, сын мой, порой я, возможно, бывал излишне суров к тебе. Выслушай меня… Почему-то мне хочется предостеречь тебя от тех ошибок, какие допустил я в жизни. Ты характером своим пошел в меня, это и радует и вместе с тем настораживает, ты горяч и упрям. Такой характер обрекает человека в конце концов на одиночество, а что может быть тяжелее, чем быть одиноким среди людей?.. Такой характер рождает много трудностей, препятствий, на преодоление их приходится тратить большие силы. И мне подумалось: я бы большего достиг в жизни, если бы эти силы направил на пользу. Пусть рассудок опережает твои поступки, будь терпим к слабостям людей…

— Отец, ты просишь, чтоб я прощал людям недостойные деяния?

— Нет, не сбрасывай с кручи споткнувшегося, помоги ему подняться… Учись ладить с людьми, терпи недостатки,