— Странно ты говоришь, старик. Не беспокойся, твоей дочери не будет стыдно в этом доме.

— Она у меня единственная.

— И потому, говорят, избалованная?

— На то, что говорят, ты положи камень, уважаемый. Говорить могут всё. Собак любят за то, что они виляют хвостом, а не языком.

— И все-таки береги дочь свою, Уразбай. Ее имя теперь связано с именем моего сына. Пусть лишний раз не показывается людям…

— Она у меня и так скрытная.

— Пусть бережет свою честь.

— Ты позвал меня, чтоб сказать это? Да, если ты хочешь знать, Эсманбет, честь моей дочери мне дороже, чем кому другому…

— Я слышал, она позволяет себе не ночевать дома?

— У нее есть подруги.

— Все-таки есть и свой дом.

— Бийке я верю, она моя дочь.

— Я согласен с тобой. На следующий же день, как приедет мой Батый, ударим по рукам!

— А Батый знает?

— Знает, знает. Он мой сын, моя кровь. Дорог он мне, мой сын. У меня ничего не было, когда женился. А ему, сыну Батыю, я отдам все — и этот дом, и то, что в доме… А с остальной семьей перекочую в старую хибарку. Что потолок обвалился там, не беда, починим…

Расчувствовался Эсманбет, искренними были его слова. Видно было, что он на самом деле гордится своим сыном и ничего не пожалеет для его счастья.

— Не лучше ли, Эсманбет, чтоб молодые пожили в старой хибарке? Сами починили бы потолок и вставили окна, развели сад.

— Нет, нет, нет! Я хочу греться около счастья моего сына! Хочу греться, да, да. Нянчить его детей. С рождением внука, говорят, человек молодеет и становится богатым.

— Правда, я тоже не беден, Эсманбет, но у меня нет богатого сундука с приданым.

— Что ты, старик, о чем ты, милый мой Уразбай? Какой может быть разговор, мне ничего но нужно, никакого приданого… Мне бы невестку красивую, приветливую, любящую мужа своего и детей… чистую и незапятнанную.

— В этом можешь не сомневаться, Эсманбет! Моя дочь войдет в твой дом чистой, как предутренняя роса!

— Мне больше ничего и не надо.

— А скажи, Эсманбет, о чем это говорили гости, о каком товаре, не меньше полсотни? — не сдержался Уразбай.

— Какие полсотни, что полсотни?

— Да этот лысый тебе говорил.

— Ах, это… — Эсманбет подосадовал, что старика угораздило залезть куда ему не следует, но тотчас нашелся: — Это сайгачьи рога. Ты же знаешь, что из них делают лекарство…

— Откуда ты достанешь столько рогов? Не станешь же ты бить сайгаков?

— Конечно, нет, Уразбай. У людей в домах есть рога, а я буду собирать. Думаю, и у тебя они могут оказаться.

— Да, есть пары три…

— Вот и хорошо.

— А ты знаешь, Эсманбет, в степи родился белый сайгак.

— Разве это редкость?

— Большая редкость. И радость большая, Эсманбет. Белый сайгак к добру, к миру, будет урожай…

— Это хорошо. Клянусь, если даже в Америке хороший урожай, у меня радость на душе. От добра соседа вреда не бывает.

— Правдивые твои слова. Пусть всюду будет урожай. Ну, я пойду, Эсманбет. Спасибо не говорю, потому что между родственниками это не полагается.

— Заходи, будем рады. Как бахча твоя, даст колхозу доход?

— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… — Уразбай сплюнул через плечо, спускаясь по лестнице, увитой виноградником, — будет добрый урожай, будут сладкие арбузы детям на радость…

Уразбай вернулся домой в хорошем расположении духа. Бийке не было дома. За ней зашла подруга, и они ушли куда-то, взяв с собой рукоделье.

Уразбай пошел на бахчу, позвав с собой и жену. Они взяли два кетменя. День мягкий, грешно не воспользоваться таким днем. А арбузы любят, чтобы за ними поухаживали. Колхозная бахча за аулом занимает немалый участок земли. Бригадиром там Уразбай, а в бригаде у него одни женщины. Морока с ними. «Лучше бы пасти стадо ишаков», — говорит иногда Уразбай, но на самом деле не сердится на женщин. Да и они уважают своего бригадира..

— Ты, жена, следи за дочкой, — говорит Уразбай, пока идут до бахчи. — Не позволяй ей ночевать у разных подруг. Чтобы будущие родственники не подумали…

— А что, из-за них нашу дочку в тюрьме, что ли, держать?

Уразбай искоса поглядел на жену. Она не из ногайцев, а кумычка из Аксая. Красивая была. Немного сморщилась с годами, но можно еще и теперь залюбоваться ею, особенно когда она сердится.

— Под замком, что ли, держать нашу Бийке? Она красавица, она так хороша, что всегда и во всем права. Можно ли ей отказать в чем-нибудь! Если ты можешь, отказывай, а я не могу…

Так они и дошли до бахчи, разговаривая о дочери.

Село Терекли-Мектеб находится почти что в центре ногайской степи, его можно назвать своеобразным центральным оазисом. Оно приятно отличается от другого центра ногайцев — Тарумовки, где в большинстве своем приземистые саманные постройки, но есть и добротные каменные дома с большими светлыми окнами и верандами. Правда, село сильно уродуют всевозможные заборы вокруг домов. Осталась дурная привычка отгораживаться от соседей и от всего мира глухими заборами. Как говорится, мой дом — моя крепость. Только крепости эти сейчас ни к чему, нет ни разбойничьих набегов, ни кровной мести, а заборы вокруг домов городят и городят по привычке. Насколько лучше, красивее выглядел бы простой палисадник из легкого ровного штакетника или — совсем уж хороню — если бы обвивали легкие изгороди зеленые виноградные лозы.

Но где бы ни жили ногайцы, они берут всегда пример с Терекли-Мектеба — это как бы образец новой жизни в степи. И все же главной заботой в степи остаются дороги и улицы, подступы к населенным пунктам. Когда начинаются дожди, то дороги превращаются в непролазную грязь и проехать по ним можно только на «газике».

Сейчас над Терекли-Мектебом глубокая ночь. Степная тишина окружила село со всех сторон. Небо чистое, усеянное звездами, словно подвенечное платье в золотых блестках. Ни в одном окне нет света, только на площади около магазинов горит на столбе лампочка да еще сторож развел костер, чтобы спасаться от комаров. Комаров здесь хватает, особенно весной и в начале лета. Нет от них никакого спасения. Вот почему в каждом доме устроены на окнах мелкие сетки или затянуты окна обыкновенной марлей.

На окраине села, там, где кончается одна из более или менее мощеных каменных прямых улиц, в небольшой комнате одноэтажного дома из красного кирпича, с плоской бетонной крышей и с козырьком, нависающим над окнами, горит тусклый зеленый огонек. Должно быть, обитатели зажгли ночник. Одно окно открыто вовнутрь и заделано рамой с железной сеткой. Опущены дешевые тюлевые занавески. В комнате немудреная, но уютная обстановка, на полу небольшой цветной коврик. На стене репродукция с картины, изображающей море. Платяной шкаф углублен в стену. Стол и четыре плетеных стула. У двери вешалка из сайгачьих рогов. На стульях одежда, брошенная небрежно, наспех. На столе чайник и две пиалы, баночка растворимого кофе, нарезанный лимон на чайном блюдце, конфеты в коробке, куски чурека, початая бутылка коньяка и две рюмки: одна выпита до дна, другая наполовину…

На широкой тахте в белых простынях, обнявшись, лежат двое. Эту комнату снимает у одинокой хозяйки (у которой недавно отравился красной рыбой и умер муж) молодой колхозный зоотехник. Я знал его юношей, когда он учился еще в средней школе в нашем ауле Кубачи и жил в интернате. Однажды я встретился с ним на Празднике чабана у голубых артезианских озер за шашлыком, и он даже просил меня посодействовать ему в одном личном деле, но отложил на потом, а я уехал, и больше мы не встречались.

Короче говоря, могу считать его своим старым знакомым. Это ладно сложенный, доброго нрава джигит с черными, как перо стрижа, усиками на смуглом скуластом лице. Он занимался и спортом, не раз участвовал в соревнованиях по борьбе, но славы своей команде не приносил. Виной тому горячность характера. Наставлений тренера хватало этому юноше только до края ковра, а потом он обо всем забывал, бросался в схватку с затуманенными глазами и вскоре оказывался на лопатках под более хладнокровным и соразмеряющим свои силы противником.