— Кстати, Субейрак, — сказал Пофиле. — Поздравляю! Я ведь тебя не видал с тех пор, как ты заделался штабным!

— Заткнись, — сказал ласково Субейрак.

— Что ни говори, это — повышение. Ты теперь на коне! Надо бы спрыснуть!

— «На коне». Болван! Тут не только коней, тут и клячи-то ни одной не осталось!

— Ну, а как ты ладишь с Ватреном?

— Плохо. Он меня не выносит.

— Да что ты!

— Но ведь наверно они спрашивали его мнение, прежде чем сунуть меня адъютантом в штаб батальона! По-моему…

— Что?

— Ничего.

— Нет, скажи!

Франсуа затруднялся объяснить свою мысль и уже пожалел, что начал этот разговор: продолжать его было невозможно, не упоминая о событии, происшедшем в Вольмеранже.

— По-моему… Ватрен хотел держать меня поближе к себе, чтобы… чтобы следить за мной.

— Зачем?

Субейрак подумал о своей встрече с майором в «Плодах Прованса» и заметил вскользь:

— Не знаю. Он никогда не упускал случая ко мне придраться. Помнишь историю с самовольной отлучкой в Валансьенне? Я тогда отсидел как миленький пятнадцать суток, а тебе — я это не в упрек говорю — все сошло с рук.

— Но ведь у нас было разное положение, — сказал Пофиле.

— В каком же смысле?

— Я женат, а ты — нет.

Субейрак свистнул от удивления. Этот увалень — неплохой психолог.

— Пожалуй, ты прав. Жандарм тебе все спустил только потому, что ты женат, а ко мне он прицепился: ведь я удрал к любовнице!

Со дня мобилизации до январского отпуска это была его единственная встреча с Анни.

— Дай-ка мне сигарету, — сказал Пофиле — у меня тут осталась только дрянь.

Табачный дым смешивался с испарениями свежей земли. Улыбка погасла на лице Субейрака: местность напомнила ему кладбище над Мозелем-

— Ватрен меня терпеть не может, — проговорил он. — Вот и сейчас он напустился на меня за то, что я сплю!

— Это верно, но все-таки он уже два раза отметил тебя в приказах, — возразил Пофиле. — А я по-прежнему топчусь на месте. Знаешь, кто такой Ватрен? Он крестьянин. Как я. Вот и всё.

— Что «всё»?

— Всё. Он крестьянин.

В спокойном, уверенном голосе Пофиле звучала гордость. Сказать о Ватрене, что он крестьянин, — это, по мнению Пофиле, объясняло все.

— Ты зачем пришел? — спросил Пофиле, шумно, с жадностью затягиваясь.

— Хочу проведать своих старых зебр. Вечно это начальство суется с фазными дурацкими затеями. Сперва искалечили мне взвод своими особыми заданиями, а потом и вовсе его у меня отобрали и на мое место поставили моего бывшего помощника.

— Я его знаю, Бушё, — проговорил Пофиле. — Он из Сент-Андре. Болтун и подхалим.

— Кадровый унтер-офицер, любитель пофасонить. Все у него с головы до ног — и обмотки, и штаны, и кепи — не как у людей. Как он трясся, когда нас бомбили на передовых! Сегодня майор приказал ему переправиться со взводом — с моим взводом — через канал. Ладно. Этот негодяй доложился капитану, новому человеку, присланному взамен Леонара, маслоторговцу с Уазы. Ну, новичок и сообщает майору: выполнить приказ невозможно, так как мешает неприятель. Подумай только: немцы, видите ли, стреляют, когда ему надо перебираться через канал. В результате я сам должен повести своих зебр! Если услышишь перестрелку, тебе придется поддержать нас.

— Идет, — сказал Пофиле. — У меня на канале стоит для прикрытия отделение пулеметчиков. Новости есть? По радио…

— Ничего определенного. Испания заявила, что она будет придерживаться нейтралитета, если Италия начнет воевать. Большая часть армии во Фландрии спасена. Дюнкерк крепко бомбили, когда наши части отплывали в Англию.

— В Англию!

— Да.

— В Англию, — повторил задумчиво Пофиле. — Но ведь…

— И кроме того по последним сообщениям, вчерашним и позавчерашним, враг перешел в наступление между морем и Ланским шоссе в районе Суассона. Немцы пустили в ход две тысячи танков, но наши войска противопоставляют им новую тактику…

В голосе Субейрака звучала горечь. Оба долго молчали, потом Пофиле сказал неожиданно:

— Я хотел бы знать, где сейчас моя жена!

И в самом деле! Его родная деревня — Абанкур, близ Камбре, вероятно, оккупирована! Субейрак был взволнован. Не столько судьбой жены и детей Пофиле, о которых бедняга не имел известий, сколько его подавленностью и мрачностью. Обычно Пофиле вполне владел собой и сдерживал свои чувства, но стоило ему заговорить о своем разоренном гнезде, как в его голосе появлялось ожесточение.

В сущности, майор Ватрен, вероятно, был прав, высказав столь различное отношение к Субейраку и Пофиле в злосчастный день самовольной отлучки в Валансьенне.

— Ну пока, — сказал Субейрак. — Сдерут с тебя немцы, шкуру, Пофиле.

— Сало, — ответил Пофиле.

Но он не смеялся.

Субейрак пошел вниз по склону к Арденнскому каналу. Он плутал в низком кустарнике среди заброшенных карьеров, перепрыгивая через ямы. Ночь окрашивала весь этот мрачный пейзаж двумя тонами: синим — небо и бурым — землю.

В молодом офицере развивались и обострялись чувства, давно утраченные родом Субейраков и лишь ненадолго проснувшиеся в отце Франсуа, пехотном сержанте, во время первой мировой войны. В Субейраке возрождалось умение ориентироваться, появлялось чутье, предупреждавшее его об опасности, о таящихся в ночном мраке людях, кустах, деревьях. Пробуждение этих исконных человеческих свойств наполняло офицера-горожанина чувством странного удовлетворения, гармонировавшим с неясными звуками, доносившимися с полей, где располагались невидимые в темноте солдаты. Всем своим существом он воспринимал полноту жизни. Когда-нибудь он ужаснется при воспоминании об этом, но никогда не сможет ни забыть, ни обрести вновь это ощущение предельного приближения к тому, что называют счастьем.

Субейрак различил на фоне звездного неба огромные веретена тополей, окаймлявших канал. Где-то тут, справа, должен находиться его взвод. Он нащупал ногой каменистую дорогу, по которой когда-то шли рабочие, тянувшие канатом баржи. До него донеслись голоса. Он свистнул: «Английские мальчики наставили рога парням с севера». Субейрак больше доверял пиратским привычкам зебр, чем требованиям инструкций. Однако на традиционный окрик «кто идет?», прозвучавший у часового-северянина хриплым невнятным лаем, он ответил: «Пикардия».

— Осторожнее, господин лейтенант, здесь проволока.

Раздались звуки, которые Субейрак распознал бы среди тысячи других: дребезжание пустых консервных банок. Ему захотелось расцеловать своих зебр. Они ничего не забыли, уйдя с передовых. Придя на новое место, они тотчас растянули колючую проволоку и нацепили на нее кастрюли и жестянки из-под мясных консервов, громыхавшие при первом прикосновении.

— Кто там? — окликнул в нескольких шагах звонкий голос.

— Потише, ты! Это лейтенант, — ответил сержант Бодуэн.

Солдатам не пришлось объяснять, какой именно лейтенант. Словно играя в жмурки, Бодуэн водил Субейрака среди запутанных проволочных заграждений, затем оба спрыгнули в кювет, тянувшийся вдоль каменистой дороги. Участок береговой обороны находился здесь у самой дороги и был хорошо замаскирован густой пахучей листвой. Субейрак не сразу вспомнил этот знакомый с детства, резкий гнилостный запах. Это… это была бузина.

— Раз уж вы к нам пришли, господин лейтенант, мы вас больше не отпустим.

— Где Бушё? — спросил Франсуа.

— Дрыхнет, — ответил кто-то презрительно, с парижским акцентом.

— Это ты, Сербрюэн?

— Он самый, — радостно отозвался парень из Гренеля.

— А где Пуавр?

— В отделении Шеваля, — ответил Бодуэн. — Бушё приставил его к ВБ [20]. Пуавр вне себя от злости!

ВБ — гранатомет, который прикрепляется к стволу винтовки устаревшего образца. С его помощью можно было метать гранаты по глазомеру больше чем на сто метров. Разрыв гранаты соответствовал разрыву снаряда 75-миллиметрового орудия. Гранатомет и гранаты много весили, утяжеляя обычное воинское снаряжение; Бушё, вероятно, нарочно выбрал Пуавру такую нагрузку, в отместку за прежние милости, которые ему оказывал лейтенант! Субейрак сжал кулаки.