– Как я и сказал. – Рутан невесело вздохнул. – Только все гораздо проще. Да, я прожил долгую жизнь, но лишь благодаря магии. Без нее я тут же обращусь в пыль. – Он оглянулся на Банашара. – Делат не единственный, кто садился играть с богами.

– Когда-нибудь я узнаю твою историю, Рутан Гудд. – Жрец грустно улыбнулся.

Рутан пожал плечами.

– Сказать по правде, она весьма печальна.

Они замолчали, будто все слова и чувства были выжаты до капли.

Вернулась Лостара, а вместе с ней девочка по имени Бадаль и мальчик с мешком.

Ном Кала шла по затихшему лагерю. Со всех сторон лежали неподвижные тела, кое-кто провожал ее взглядом из-под полуприкрытых век. От увиденных страданий глубоко внутри нее зашевелились давно забытые чувства. Ном Кала вспомнила, что стало с ее народом, когда их обступили стены льда, когда вымерли или ушли животные, когда не осталось еды, когда последних из ее сородичей перебили люди.

Спасением стал Ритуал, но он же оказался и темницей. Впрочем, для этих смертных такой выход невозможен. Еще один день. Да, ложь, но едва ли они успеют это понять. Смотрите, как они валятся с ног от слабости. Еще один день… Станет ли он для них подарком? Снова поход, снова люди будут умирать от изнеможения. Скажут ли они мне спасибо за лишние мгновения жизни?

Возможно, ее желание помочь проистекало на самом деле из жестокости…

– На что это похоже? – послышался тихий голос.

Ном Кала остановилась, повернула голову. Неподалеку сидел солдат и смотрел на нее.

– На что похоже – что? – спросила она.

– Быть… пылью.

Она не знала, что ответить, поэтому промолчала.

– Полагаю, скоро мы разделим вашу участь.

– Нет. Нас удерживает здесь память, а от вас ее не останется.

– Ко мне привязаны нити, т’лан имасс. Мое личное проклятие. Меня точно вытянут – по крайней мере, попытаются. И будут тянуть снова и снова.

Ном Кала вгляделась в солдата и мотнула головой.

– Я не вижу никаких нитей, смертный. Даже если они и были, их больше нет. Тебя ничто не удерживает. Ни воля богов, ни ложь, что зовется судьбой или предназначением. Ты связан только с тем, что внутри тебя, а от всего остального отрезан.

– Правда? Тогда понятно, отчего мне так одиноко.

– Да. Именно от этого.

– А как же вы, т’лан имассы? Вы… одиноки?

– Нет, но это не спасает. Каждый из нас одинок, просто мы одиноки вместе.

Солдат хмыкнул.

– Логика странная, но, кажется, я тебя понял. Можно попросить об услуге? Когда последний из нас падет, не рассыпайтесь в пыль, не сдавайтесь. Выйдите из этой пустыни. Выйдите из нее. Прошу.

– Ибо сказано, что пересечь эту пустыню не дано никому. Я услышала тебя, смертный.

– Так выйдете или нет?

– Выйдем.

Солдат тяжело вздохнул и лег спиной на скатку.

– Хорошо. Покажите им всем. Этого будет достаточно.

Ном Кала хотела уйти, но все же сказала:

– Не сдавайся, солдат. Еще один переход.

– А какой в этом толк? – спросил он, уже закрыв глаза.

– Еще одна ночь. Уговори своих товарищей идти. Я пообещала выполнить твою просьбу, а теперь прошу тебя выполнить мою.

Солдат открыл глаза, сощурился.

– Это настолько важно?

– Страдание – это пропасть, но у каждой пропасти есть другой край, и на этом краю ждет Падший бог. Я теперь одна из Семи, одна из Развязанных. Падший понимает, что такое страдание, смертный. В этом вы не одиноки. В этом не одиноки и т’лан имассы.

– Ладно, поверю. Кое-что он в страданиях смыслит. Как и ты. Просто это я не нахожу в этом утешения.

– Раз не находишь утешения, ищи силы.

– Зачем? Чтобы вынести еще больше страданий?

И правда, Ном Кала, зачем? Ты знаешь ответ? Есть ли он вообще?

– Когда переберешься через пропасть, смертный, покрепче ухватись за руку Падшего и задай ему свой вопрос.

– Удобно… – Солдат криво усмехнулся и снова закрыл глаза.

Ном Кала прошла дальше, терзаемая внутренней болью. Т’лан имассы видели взлет и падение цивилизаций. Видели гибель и возрождение целых стран. Видели, как моря затапливают все вокруг, и ходили по высохшему дну. Мы стали свидетелями мириад жизненных коллизий. От одинокого создания, доживающего последние мгновения, до тысяч, гибнущих в смутные времена.

И чему нас это научило?

Только тому, что у жизни своя цель. И тому, что жизнь невозможна без страданий. Есть ли в этом смысл? Достаточный ли это повод для существования?

Я Развязанная. Глаза мои открыты, но что я вижу?

Ничего…

Впереди, в голове колонны кто-то стоял. Нужно придумать убедительную ложь. И если на последнем издыхании эти люди будут меня проклинать, пусть. Моим преступлением было надеяться. В наказание я должна смотреть, как надежды угасают.

Однако т’лан имассы уже очень долго терпят это наказание. И угасание надежды называют также по-другому: страдание.

– Слова, – произнесла Бадаль, глядя в глаза адъюнкту. – Я нашла силу в словах, но исчерпала ее всю. Больше не осталось.

Мама посмотрела на товарищей, но ничего не сказала. Жизнь почти покинула ее бесстрастное лицо и глаза; смотреть на них было больно. У меня родились для тебя стихи, но слова пропали. Теперь их нет.

Какой-то мужчина запустил себе в бороду грязные пальцы.

– Дитя… если – когда-нибудь – твоя сила вернется…

– Это не та сила, – мотнула головой Бадаль. – Она ушла. Наверное, насовсем. Я не знаю, как ее вернуть. Думаю, она умерла.

Я не могу служить вам надеждой. Не видите разве, что все должно быть наоборот? Мы же дети. Всего лишь дети.

– То же самое случилось и с богом, что погиб здесь.

Лицо мамы напряглось.

– А можешь поподробнее?

Бадаль опустила голову.

Тогда заговорил другой мужчина – с затравленным взглядом:

– Что ты знаешь об этом боге?

– Он распался на части.

– А как распался – сам или по чьей-то вине?

– Был убит своими же последователями.

Мужчина смотрел так, будто ему только что отвесили оплеуху.

– Это из Песни Осколков, – продолжала Бадаль. – Бог хотел дать своему народу последний дар, но тот был отвергнут. Люди не желали принимать его, поэтому убили бога. – Она пожала плечами. – Это было давно – в ту эпоху, когда верующие убивали своих богов за неправильные слова. Сейчас-то, наверное, все по-другому?

– Ну да, – пробормотал бородач. – Сейчас мы доводим богов до смерти своим безразличием.

– Мы безразличны не к самим богам, – произнесла женщина, стоящая рядом с мамой, – а к дарованной ими мудрости.

– От безразличия боги в итоге чахнут и умирают, – добавил другой мужчина. – Все-таки это тоже убийство, хоть и медленное. Впрочем, мы не менее жестоки и со смертными, которые осмеливаются говорить нам то, что мы не хотим слышать. – Он выругался. – Удивительно ли, что мы чересчур задержались.

Мама посмотрела Бадаль в глаза и спросила:

– А кто живет в этом городе… в Икариасе?

– Одни призраки, Мама.

Сэддик сидел на земле, разложив перед собой свои безделушки. Услышав об Икариасе, он поднял голову и указал на бородача.

– Бадаль, я видел этого человека. В кристальных пещерах под городом.

Она ненадолго задумалась, потом повела плечами.

– Значит, не призраки. Воспоминания.

– Навеки замурованные там, – произнес бородач, глядя на Сэддика. – Адъюнкт, – обратился он к маме, – они вам не помогут. Посмотрите: они умирают так же, как и мы.

– Хотел бы я, чтобы мы могли им помочь, – произнес другой мужчина.

Мама вздохнула и почти обреченно уронила голову на грудь.

Так не должно быть. Чего я не замечаю? Почему я чувствую себя такой беспомощной?

Бородач продолжал смотреть на Сэддика.

– Отправьте их спать, адъюнкт, – сказал он. – Это все слишком… жестоко. Я про солнце и жару.

– Лостара…