Тотчас жеребец остановился и поднялся на дыбы, молотя копытами воздух, – на этот раз не в ярости, а празднуя победу.

Когда Итковиан прильнул к шее скакуна, его пронзила боль, такая, какой он никогда не испытывал. Пика глубоко в спине, сломанный нож в самом центре левого колена, топор в ключице. Стиснув зубы, всадник утихомирил гарцующего коня и смог развернуть его, чтобы ещё раз взглянуть на кладбище.

Не веря своим глазам, Кованый щит смотрел, как из кургана трупов поднимаются безмолвные, словно призраки, «Серые мечи», расчищают себе дорогу резкими движениями, будто они только что проснулись от ужасного ночного кошмара. Было видно дюжину солдат – ровно на двенадцать больше, чем мог надеяться их командир.

Послышался топот сапог. Моргая от едкого пота в глазах, Итковиан попытался разглядеть фигуры, которые приближались к нему отовсюду.

«Серые мечи». Грязные и порванные накидки, бледные молодые лица капанских новобранцев.

Одной из фигур оказался закованный в воронёный доспех Смертный меч на боевом коне. Его заляпанные кровью чёрные волосы спутались и напоминали гриву, огромная рука в латной рукавице сжимала священный клинок Фэнера.

Брухалиан поднял забрало. Тёмные глаза пристально смотрели на Итковиана.

– Прошу прощения за задержку, сударь, – громко произнёс Смертный меч, подъехав к Кованому щиту.

Только сейчас Итковиан заметил за спиной Брухалиана торопливо подходящего Карнадаса. Несмотря на осунувшееся и белое, точно у покойника, лицо соратника, Кованый щит был как никогда рад его видеть.

– Дестриант! – задыхаясь, позвал Итковиан, шатаясь в седле. – Мой конь… мои солдаты…

– Фэнер со мной, сударь, – дрожащим голосом ответил Карнадас. – И потому – отвечу.

А затем мир померк. Итковиан неожиданно почувствовал руки под собой, как будто упал в объятия. В мыслях снова всплыло – мой конь… мои солдаты… – а затем всё погрузилось в небытие.

Они разбили хлипкие ставни, прорвались через комнаты на втором этаже. Проползли по забитому трупами тоннелю, который когда-то был лестничным пролётом. «Клыки» Остряка стёрлись, покрылись трещинами и зазубринами. Затупились, превратились в дубинки в руках. Он захватил главный коридор, медленно и планомерно сооружал баррикады из остывающих тел и сломанных костей.

Капитан не испытывал усталости, чувства его не притупились. Дыхание оставалось ровным, только чуть более глубоким. На предплечьях сложился странный узор из кровавых пятен – будто остроконечные полоски, кровь почернела и, казалось, впиталась в кожу. Но ему было всё равно.

Тут и там в море тенескаури виднелись провидомины. Наверное, попали сюда против воли, увлечённые людским потоком. Чтобы пробиться к ним, Остряк резал крестьян. Он жаждал только одного. Добраться до них. И убить. Всё остальное – мусор; раздражает, мешает пройти. Препятствие на пути.

Если бы он увидел собственное лицо, вряд ли бы узнал. Чернеющие полосы расходились от глаз и поросших бакенбардами щёк. Бороду пронизывали янтарные рыжевато-коричневые нити. Глаза желтели высушенной на солнце степной травой.

У него под началом было уже сто человек – безмолвные фигуры, продолжение его воли. Они не задавали вопросов, смотрели на него с трепетом. Капитан заметил, что лица воинов светились, когда на них падал его взгляд. Он не удивился, а может, попросту не понял, что это сияние было лишь отблеском слабого тёплого свечения его собственных глаз.

Остряк был доволен. Он мстил за то, что случилось со Скаллой – теперь она сражалась бок о бок с лейтенантом, тем низким жилистым лестийским солдатом, удерживала чёрную лестницу доходного дома. После того как отряд отступил сюда несколько часов назад, капитан видел Скаллу лишь однажды. Эта встреча встряхнула его, пробрала до глубины души, Остряк будто внезапно проснулся – всё это время его душа словно пригнулась внутри, пряталась, молчала, пока какая-то неведомая сила управляла его телом, заставляла кровь струиться быстрее. В сердце зияла глубокая рана: Скалла до сих пор не оправилась, её напускная храбрость разбилась, обнажив ранимую человеческую сущность.

Из-за этого в нём вновь поднялась ледяная ярость. Остряк только начал отдавать долг – мстить за неё. И что бы ни ошеломило Скаллу во время последней встречи… она явно почувствовала за этой яростью оскаленные клыки и острые когти. Реакция понятная, тревожно только, что заслуженная.

В даруджийском доме, старом и дряхлом, разбушевался на крыльях ярости шторм смерти, страх и агония скручивались и переплетались в коридорах, заглядывая в каждую, даже самую маленькую комнату. Битва кипела, беспощадная и бесконечная. И была под стать внутреннему миру Остряка, миру под сводами его черепа.

Не было, не могло быть противоречий между реальностью внешнего мира и действительностью внутреннего восприятия Остряка. Эта истина почти не поддавалась пониманию. Её можно было ухватить только интуитивно – через внутреннее озарение, которое открылось лишь горстке его последователей, в том числе – лестийскому лейтенанту.

Лейтенант знал, что вошёл в мир, где царит безумие. Каким-то образом понял, что вместе с остальными ополченцами существует больше в сознании Остряка, чем в реальности. Они сражались с искусством, какого прежде не могли и вообразить. Не уставали. Не кричали от боли, не нуждались в приказах и командах, оказываясь там, где нужно. Да в управлении и не было необходимости – никто не сдался, не испугался, не бросился бежать. Погибая, они падали на месте, безмолвно, как сломанные механизмы.

Коридоры на первом этаже были забиты телами. В некоторые комнаты было невозможно войти. По земле багряной рекой струилась кровь, просачивалась сквозь перекрытия, слой гравия, песчаные карманы и уложенные валуны. Текла из чудовищного дома, заливала кости, плоть, доспехи, сапоги, сандалии, клинки и шлемы. Густой поток, как в канаве полевого врача, нёс с собой запахи выгребной ямы.

Враги наконец схлынули, их вытеснили с почти полностью заваленных лестниц, выбросили из окон. Ещё тысячи ждали снаружи, но не смогли напасть, захлебнувшись в толпе беглецов. На миг в доме воцарился мир.

У лестийского лейтенанта кружилась голова, он шатался и несколько раз споткнулся, пока пробирался через главный коридор в поисках Остряка. Полосатые руки командира поблёскивали, лезвия его сабель стали желтовато-белыми, как настоящие клыки. Он обернулся к лестийцу, показав по-кошачьи хищное лицо.

– Сейчас сдаём этот этаж, – сказал Остряк, стряхивая кровь с клинков.

Порубленные останки провидоминов лежали вокруг капитана. Закованные в доспехи воины были буквально порезаны на куски.

Лейтенант кивнул:

– Да, тут уже шагу ступить некуда.

Остряк пожал мощными плечами.

– У нас ещё два этажа над головой. Потом крыша.

Их взгляды встретились на несколько долгих мгновений, и лейтенант одновременно похолодел и согрелся от взгляда этих вертикальных зрачков. Такого человека не грех бояться… не грех слушаться… и любить.

– Ты – Смертный меч Трейка, – произнёс лестиец.

Громадный даруджиец нахмурился:

– Скалла Менакис.

– Только лёгкие раны. Она уже поднялась на следующий этаж, капитан.

– Хорошо.

Начали подходить нагруженные мешками с едой и питьём ополченцы, хотя никакого приказа им никто не отдавал, как не приказывал и собираться для отступления. Лестиец видел, что в последнем сражении пало больше двадцати соратников. Мы теряем столько на каждом этаже. Если так будет продолжаться, на крыше нас останется не больше двух десятков. Что ж, этого будет более чем достаточно, чтобы удерживать одну-единственную дверь. Удерживать до самой Бездны Последней Ночи.

Безмолвные последователи собирали ещё пригодное оружие и доспехи – по большей части оставшееся от провидоминов. Лестиец ошеломлённо смотрел, как капанская женщина берёт грубо отрезанную одним из клинков Остряка руку в латной перчатке, вынимает из доспеха обрубок и аккуратно бросает к остальным культям.