— Вчера ночью вы сообщили мне, что жених моей дочери находится на борту. И прибавили, что сами его не видели.

Суперкарго перебил капитана:

— Вы хотели бы знать, кто выдал молодого человека? Я знал, где прячется слепой пассажир, еще когда корабль стоял в гавани.

— Меня вы, однако, в известность не поставили, — смутился Вальдемар Штрунк.

— Я не привык портить чужую игру, — сказал Георг Лауффер.

—Вы же, надеюсь, не наделены способностью видеть насквозь... —

Вальдемар Штрунк уже чувствовал, что побежден.

— Нет, конечно, — улыбнулся суперкарго, — но зато мне рассказывают то одно, то другое.

— Судовладелец рассказывает? — хрипло выдохнул Вальдемар Штрунк. — Он, значит, тоже на борту? — И резко развернулся всем корпусом, будто хотел отогнать опасную тайну.

—Нет-нет!—крикнул суперкарго, даже не пытаясь скрыть, как его рассмешило диковинное движение капитана.—Что за нелепая мысль!

Вальдемар Штрунк был опозорен по всем статьям.

Суперкарго продолжал:

— Мне в самом деле неприятно, что из-за анонимности груза и неопределенности места назначения вы попали в неудобное положение. Я теперь понял, почему вы расспрашиваете меня так упорно и вместе с тем нерешительно. Но я не могу помочь вам справиться с вашими сомнениями. Во всяком случае, в данный момент. Я сам не знаю содержимого погруженных в трюм ящиков. Предполагать можно всякое. Но лучше воздерживаться от слишком смелых, нереалистичных гипотез. Безудержная подозрительность пользы не принесет, ибо мы взяли на себя определенные обязательства.

— Мы друг друга не понимаем, — сказал капитан, уже почти отчаявшись. — Я, видимо, не в том порядке выстроил свою речь.

— Это можно поправить, — ответил суперкарго, — однако признайтесь: что вас так тяготит? Я имею в виду ядро, а не оболочку... Похоже, несколько секунд назад вы усомнились в том, что я получаю распоряжения по телеграфу — с корабля, который следует за нами на расстоянии в полкилометра... или в целую сотню. Я не могу представить никаких физико-математических доказательств да и не хочу. В конце концов, это вы должны были бы уличить меня во лжи, чтобы иметь основание не верить моим словам.

Он поднялся, шагнул к письменному столу с большой деревянной надстройкой, щелкнул замком, поднял одну из откидных крышек и пригласил заглянуть внутрь.

— Вот эта аппаратура, — сказал. — На борту нет ни антенн, висящих между мачтами, ни мотора для производства электроэнергии. Да они и не нужны. Прочитайте первую утреннюю телеграмму.

Он протянул капитану тонкую полоску бумаги и сам расшифровал знаки:

— Мы должны пройти через Дуврский канал, чтобы попасть в Атлантический океан.

Вальдемар Штрунк уже овладел собой. Объяснения Георга Лауффера пришлись очень кстати. Однако чудеса изощренной техники оставили капитана равнодушным. Он даже испытывал отвращение к этой таинственной экспедиции, порожденной, казалось, скорее чрезмерным самомнением, нежели излишней предусмотрительностью. Конвойное судно — наверное, пароход—бороздит океан исключительно для того, чтобы транслировать радиосообщения. У суперкарго есть начальник. И он отдает приказы, сидя в диспетчерской будке радиостанции. Корабль типа орлог... (Здесь уже капитан дал полную волю воображению.) В конечном счете все это—неслыханное транжирство. Трюк бессовестного судовладельца для выкачивания средств из государственной казны. Остается спросить: насколько же ценным или опасным должен быть груз, чтобы оправдать это головокружительное хитроумие, какое количество чиновников пришлось облапошить? Вальдемар Штрунк уже не сомневался в существовании бюрократической преступной организации. На него словно снизошло озарение. Его тошнило от этого непродуктивного механизма, порожденного, как он полагал, слепым недоверием, недопустимым презрением к человеку. В голове у него вновь замелькали возмутительные сцены, которые разыгрывались перед отплытием корабля. Пострадавшие матросы... С этим он и ополчился теперь против суперкарго. В этот ухабистый временной промежуток, разговаривая со своим собеседником с глазу на глаз, капитан потребовал у него отчета. Правды о происшедшем. Совершенно четко представилась ему опять та сцена, когда Георг Лауффер словно выставлял напоказ — голышом — всех членов команды, характеризуя их (в большей или меньшей степени) как телесных или душевных уродов; с такой ненавистью может говорить только полоумная баба — о мужчине, который ее разочаровал или бросил. Вальдемар Штрунк спросил, уж не от призывной ли комиссии получил суперкарго сведения о матросах. «Нет», — отрезал Георг Лауффер. Дескать, он и сам имеет глаза.

Сказочка о попытке взломать один ящик неубедительна, сказал капитан.

На это суперкарго ничего не ответил. Контратаку он готовил совсем не с той стороны. Он заговорил о чем-то другом и, как бы между прочим, спросил капитана, знает ли тот, где прошлой ночью устроился на ночлег слепой пассажир.

Он этого не знает, сказал Вальдемар Штрунк, да и вопрос такой находит неуместным. Он признает: выходка Густава поставила его, капитана, в положение виноватого. Однако топор, если им слишком часто пользоваться, неизбежно затупится. Уж наверное Густав нашел место для ночлега, которое пришлось ему по душе.

— Да, — холодно подтвердил суперкарго, — в постели любимой.

Вальдемар Штрунк понял, что слова эти не имели целью его оскорбить. Естественная интонация, с какой они были произнесены, позволяла даже предположить, что в них нет морального осуждения. Не было здесь и попытки предостеречь его как отца. Однако капитан в крайне неподходящий момент оказался вынужденным занять какую-то позицию по отношению к неумному поведению влюбленных. Естественная отцовская ревность... Страх перед нежелательными последствиями, неотделимый от жизненного опыта старших... Атмосфера в матросском кубрике, которая так легко пропитывается похотью, потому что все грязные слухи прилипают, словно жирные испарения, к предметам... Вальдемар Штрунк был ошеломлен и сконфужен. Он молчал, стараясь собраться с мыслями. Он не мог не признать: присутствие Густава на борту повлекло за собой разного рода осложнения. Капитан, в сущности, не знал ничего достоверного о характере молодого человека. Густав и раньше порой становился виновником недоразумений. Бескомпромиссность мышления в сочетании со всякого рода сомнениями относительно Абсолюта: вот что, похоже, сформировало его дух. Мистический ум, приукрашенная эрудицией глупость... Как бы то ни было, разговор с суперкарго складывался не в пользу капитана. Суперкарго, наверное, понимал, как тяжело капитану выслушивать претензии со стороны чрезмерно впечатлительного юнца...

— Зачем вы мне это рассказываете? — спросил после долгой паузы Вальдемар Штрунк.

— Только чтобы вы знали, что я в курсе дела, — ответил Георг Лауффер, — и что никто мне об этом не докладывал.

— Полагаю, лучше отложить продолжение нашей беседы до другого раза, — сказал капитан. И смахнул с глаз нечаянные слезинки. Он признался себе, что любит Густава, потому что тот — возлюбленный его дочери. Зависть и печаль... И исполненное тревоги счастье: хотеть, чтобы дочь оставалась здоровой и родила детей.

— Сказочка о попытке взломать один ящик, как вы изволили выразиться, — парафраз преступного намерения экипажа выведать тайну груза. А такое намерение есть первый шаг к бунту. Даже малейшее подозрение в ненадежности исключает возможность участия в нашем рейсе. Потому-то корабль и поменял капитана и команду, а вновь набранный экипаж, в свою очередь, подвергся проверке.

Вальдемар Штрунк вышел из каюты, не проронив ни слова.

Он стоял с Элленой и Густавом на бушприте и пересказывал им разговор с суперкарго. Он умолчал, что был поставлен в известность о совместной ночи влюбленных. Молодые люди находили, что капитан слишком скуп на слова.

Вальдемар Штрунк смотрел вперед, на море. Позволяя теплому шелковистому ветру гладить лицо. На какие-то минуты мысли от него отдалялись. Горизонт, расплывающийся... Летняя дорога, которая поднимается вверх, среди сочных лугов... Выше уже не разглядеть ни местности, ни человеческих жилищ. Никакого сообщения между ближней зеленью и далеким серым небом. Пронзительный тон воспоминания — неотвратимый, сравнимый с последним мгновением повешенного, когда тот видит одинокую темную виселицу посреди едко-свинцовой пустоты. Вальдемар Штрунк задумался о своей родине и о счастье, происшедшем от чресл его.