Когда Эрудит прибыл к Вишневой балке, он увидел огромную кучу металла, сваленного в нее. Сообразил, что от него требуется, и не стал ждать Захара Матвеевича, сходу приступил к делу. Заметив подъехавший «уазик», он остановил трактор и выбрался из кабины.

— Сам догадался, что надо делать? — спросил Захар Матвеевич.

— А чего тут непонятного? Я не пойму другого, зачем хоронить металлолом? Жалко, лучше бы сдать его.

— Невыгодно нам возить его в Ростов, мы ничего за это не получаем, лишь бензин зря сжигаем, а топливо нужно для посевной. Жалко, конечно, но ничего другого не придумаешь: делать себе хуже — это очень глупо, так поступают только полные идиоты. Завтра приедет комиссия, так что ровняй получше, чтобы ни одна железка не выглядывала. И держи язык за зубами.

— Н-да, по правде сказать, мне все равно. Закапывать, так закапывать, вы ведь лучше меня разбираетесь в этих вещах, — сказал Эрудит и потер ладонью подбородок.

— А от меда ты зря отказался, я тебе сам завезу завтра вечерком, у меня дома есть трехлитровая банка.

— Захар Матвеевич, что вы? Мне не надо.

— Иди, работай, я в этом тоже лучше тебя разбираюсь, сам знаю: что надо, а что не надо.

Небо продолжало темнеть; порывистый ветер сгибал кусты. На лицо Эрудита упала первая холодная капля. Начал накрапывать небольшой дождик.

— Ну вот, теперь развезет, — взглянув на небо, сказал Захар Матвеевич.

Они пожали друг другу руки. Эрудит быстрыми шагами поспешил к трактору, а директор нырнул в кабину «уазика» и поехал к трем тополям — на свидание с Мариной.

х х х

Десятью минутами позже Захар Матвеевич уже приближался к назначенному месту. Темный силуэт отделился от стоявшего особняком дерева. Марина узнала машину директора и, нисколько не сомневаясь в том, что это именно он, опустив голову, разглядывала тропинку и осторожно ступала по земле. Захар Матвеевич повернул машину, осветил ее фарами. Она прикрыла ладонью глаза от ослепляющего света и, недовольная его ребячеством, отбежала в тень.

— Зачем тебе эти штучки, хочешь, чтобы увидел меня кто-нибудь? — садясь на переднее сиденье и притворяясь рассерженной, спросила она.

Захар Матвеевич включил первую скорость; машина поехала.

— Захотел полюбоваться тобой, — ответил он и добавил: — Тут нас никто не увидит, некому смотреть.

— А вдруг кто-нибудь за нами наблюдает? Почему с поля едешь? Где ты был?

— Решил следы запутать, сбить наблюдателей с толку, — насмешливо ответил он.

— А-а, ты пьяненький!

Захар Матвеевич рассмеялся.

— Не замерзла?

— Нет, я только сейчас пришла, знала, что ты от этих друзей быстро не отвяжешься, поэтому не спешила. Промокла немного.

В действительности Марина не пришла на встречу пораньше потому, что долго крутилась перед зеркалом, примеряя новое платье из алого ворсистого вельвета. Она его сшила в районном ателье лишь недавно, это была ее первая обнова за три последних года, если не считать сапожек, подаренных Захаром Матвеевичем, и нижнего белья, привезенного им из Ростова. Эти подарки он сделал в начале их дружбы, в дальнейшем время от времени преподносил импортную косметику и духи, которые в магазинах не сыщешь днем с огнем.

Новое платье доставило ей большую радость. Она с удовольствием разглядывала его, ощупывала, затем бережно, со всей предосторожностью погладила утюгом, надела и ахнула от восторга. Шелком скользящий по телу вельвет, придававший изгибам фигуры мягкость, пластичность и плавность, сразу обворожил ее. Она чинно, с достоинством, не меняя положения головы, повернулась перед зеркалом в одну, затем в другую сторону, выпрямилась и слегка подтянула живот; платье на ней сидело великолепно. Не отводя взгляда от зеркала, накинула на шею легкое газовое кашне и снова осмотрела себя. Каким свежим, румяным и побелевшим казалось ее лицо в этом наряде. Она с довольным видом повернулась к матери, сидевшей у печки, наблюдавшей за ее занятием и любовавшейся своей дочкой.

— Ну и как я?

Старушка разделила ее радость причитанием:

— Куда они, эти мужики, только и смотрят? Не красавица ли!? Прочь никчемных берут, а тут, что те артистка!

Затем Марина занялась прической и немало повозилась, прежде чем решила окончательно, как уложить волосы; брови подводила уже наспех. Покрутила головой туда-сюда, убедилась в достижении эффекта, торопливо набросила плащ, хлопнула дверью и пошла к трем тополям.

И вот они встретились. Покопавшись в сумочке, она извлекла платочек и вытерла лицо.

— Ты боишься, если кто-то увидит нас и все выйдет наружу? Чего тогда будешь делать?

— Не беспокойся. Разве сама кому проговоришься?

— Что я, дурочка, что ли? — заглядывая Захару Матвеевичу прямо в глаза, возмутилась Марина. — Как ты можешь такое говорить, когда знаешь, что мне это и в голову не придет.

— А ты боишься? — подумав о чем-то, спросил Захар Матвеевич.

Она приоткрыла рот, но прежде, чем ответить, тоже подумала и вздохнула.

— Ну да. Я мечтаю никогда не расставаться с тобой. Пусть никакой случай не помешает нам оставаться вместе.

Захар Матвеевич молчал, помолчала за компанию и Марина. Слышался шум ветра и гудение мотора, в свете фар мелькали трассирующие полосы от летящих капель дождя. «Уазик» катился по краю поля, вспаханного в прошлом году и оставленного под пар. Марина стала напряженно всматриваться в темноту, словно сама вела машину и опасалась соскользнуть с гладкой колеи, чтоб не увязнуть в рыхлой пашне. От трех тополей до хутора было метров триста, не более. Въехав в него, Захар Матвеевич повернул на Садовую улицу, а через минуту остановил машину у своего дома, тут же загнал ее во двор и закрыл ворота.

Когда Марина шла на свидание, она чувствовала себя превосходно, а у трех тополей, оказавшись наедине с собой, ощутила непонятную тревогу, которая не покидала ее до той минуты, пока она не вышла из машины. Теперь в ночной темноте просторного двора это состояние неожиданно сменилось на такую же непонятную веселость, как будто у нее появилась уверенность в полной безопасности. По всему ее телу пробежала легкая приятная дрожь — то ли от озноба, то ли вследствие непомерного дневного перевозбуждения. Если бы она оказалась одна в этом замкнутом пространстве, окруженном глухим забором и сараем с чернеющими окнами в глубине двора, вероятно, испугалась бы. Тем более неуютную картину дополняли вой усилившегося ветра и похожего на устрашающие шорохи шум дождя. Но, находясь рядом с Захаром Матвеевичем, она, казалось, ничего не замечала.

— Марина, не мокни! Пойдем! — услышала она его голос и протянула ему свою руку.

Они поднялись по ступенькам на крыльцо и вошли в дом через заднюю дверь. Сразу возникла тишина. За стенами дома остались и порывы ветра, и дождь.

— Чем это так вкусно пахнет, — повернувшись к Захару Матвеевичу и с удовольствием вдохнув в себя воздух, сказала она.

— Пельменями. Я вчера до полуночи колдовал над ними, надо же чем-то обрадовать жену. Налепил и заморозил в хо-лодильнике. Десятка два сварил себе. Вкусные получились. Хочешь попробовать?

Запах был аппетитный. Если бы он не сказал, что делал пельмени для жены, Марина непременно попробовала бы, а так отказалась.

— Я не хочу есть, только что поужинала. В последнее время аппетит вообще у меня почему-то пропал.

— Я тоже поужинал в конторе.

— В таком случае их надо прибрать в холодильник, а то пропадут.

Она взяла со стола тарелку, накрытую другой тарелкой, и поставила в холодильник. В коридорчике они повесили на вешалку верхнюю одежду и, минуя зал, прошли прямо в спальню, где на бежевом ковре стояла широкая деревянная кровать с двумя подушками поверх покрывала из атласной материи. У одной стены — бельевой шкаф с зеркалами на дверках, возле другой — трельяж, туалетный столик и гладильная доска. Захар Матвеевич снял с себя пиджак и остановился перед Мариной. Опрятный, в накрахмаленной белой рубашке, он показался ей таким домашним и близким. Поседевшие виски выдавали возраст, но все равно пригожий, а главное — обеспеченный. Рано или поздно она добьется своего, станет его женой! Для нее это было единственной возможностью выбраться из нищеты.