– Но в свете упомянутого выше завещания обращаться к нему с подобной просьбой тебе неудобно, не так ли? Бедняга Себ! Тут я способен тебя понять. Но никак не могу взять в толк другое: как ты умудряешься спускать собственные средства? Ведь, по идее, ты должен просто купаться в деньгах. Насколько я знаю, ты занят в театре чуть ли не каждый вечер, а сборы от спектаклей с твоим участием бьют все рекорды.

– Это правда, старина. Мне действительно очень хорошо платят. Но и расходы у меня тоже запредельные.

– Почему?

– Почему? Да потому что я должен придерживаться определенных стандартов. Возьмем, к примеру, мой дом. Если разобраться, это настоящая развалюха. А между тем я вынужден приглашать туда театралов и так называемых нужных людей, которые, само собой, хотят убедиться в том, что я живу в соответствии с высоким рейтингом, каким обладаю в актерской и театральной среде. Также мне приходится много платить театральным агентам. Кроме того, влетает в копеечку и членство в дорогих клубах. Это не говоря уже о том, что в мае я участвовал в постановке некоего шоу, которое с треском провалилось и принесло мне убыток в тысячу фунтов.

– Как же тебя угораздило?

– Честно говоря, сам не знаю. Поначалу дело представлялось беспроигрышным, особенно если принять во внимание, что устроители шоу были моими друзьями и мы, казалось, все досконально продумали и просчитали.

– Но что-то пошло не так, и ты в прямом смысле спустил свои деньги в унитаз, не правда ли? Если мне не изменяет память, часть сборов вы должны были передать в фонд «неимущих и безработных актеров», так что тебе, вероятно, пришлось еще и на это раскошелиться?

– Пришлось. Но я в таких случаях говорю себе, что потратился на богоугодное дело. А как ты думаешь? Антреприза – чрезвычайно рискованный бизнес.

– Не более рискованный, чем живопись, старина, – вздохнул Кьюбитт.

– Зато тебе не надо заново отделывать кабинет или гостиную. Насколько я знаю, люди в своем большинстве полагают, что художники обычно живут, хм… в бедности.

Кьюбитт хмыкнул, но промолчал.

Пэриш виновато потупился.

– Извини, если что не так сказал, но ты понял, что я имел в виду, не так ли? Люди и вправду думают, что жизнь богемы беспорядочна и далеко не всегда сопряжена с достатком.

– Вообще-то, – сказал Кьюбитт, – раньше считалось, что актеры тоже относятся к этой самой богеме – как бы это понятие ни толковалось. На мой взгляд, богемная жизнь плоха лишь тем, что иногда приходится кое в чем себе отказывать.

– Но ведь твои картины продаются, не так ли?

– В среднем я продаю шесть картин в год. От двадцати до двухсот фунтов за работу, так что мой ежегодный доход не превышает четырехсот фунтов. Надеюсь, тебе не составит труда подсчитать, за сколько недель ты зарабатываешь подобную сумму?

– Не составит. Но…

– Да ты не беспокойся, я не жалуюсь. У меня имеются кое-какие сбережения, а кроме того, всегда есть возможность подработать, взяв учеников или занявшись рекламой. Но мои потребности невелики, и, если разобраться, меня все устраивает. За исключением одной вещи…

– Вот как? И какой же?.. – спросил Пэриш.

– Никакой. Это я так просто сказал. Давай-ка вернемся к прерванной работе, ладно? После одиннадцати свет уже совсем не тот.

Пэриш прошествовал к груде камней и, взобравшись на нее, принял выбранную художником позу. Легкий ветерок шевелил темные пряди у него на лбу. Подняв голову и выпятив подбородок, он устремил рассеянный взгляд в морской простор, изобразив погруженного в свои мысли героя или гения.

– Так хорошо?

– Просто отлично. Будь на тебе парочка шитых золотом эполет, и картину смело можно было бы назвать «Эльба».

– Я всегда хотел сыграть Наполеона.

– Ты так много о нем знаешь?

Пэриш снисходительно улыбнулся:

– Это не столь уж важно. Надо будет – прочитаю. Кстати, ты никогда не думал, что Люк здорово похож на Наполеона? Куда больше, чем я…

– У тебя плечи слишком прямые, – заметил Кьюбитт. – А нужна эдакая приятная округлость в силуэте. И у Люка, как кажется, это есть. Да, пожалуй, он и впрямь на него похож.

Минуту или две Кьюбитт работал в полном молчании. Неожиданно Пэриш рассмеялся.

– Ну, в чем дело?

– Кажется, твоя подружка идет…

– Какая, к дьяволу, подружка? – сердито осведомился Кьюбитт, бросая взгляд через плечо. – Ах, вот ты о ком…

– О Вайолет, конечно, – сказал Пэриш. – О ком же еще?

– Чтоб ее черти взяли. Не надо меня так больше пугать, хорошо?

– Неужели она тоже будет меня писать?

– Лично я ничего об этом не знаю.

– Похоже, ты недолюбливаешь нашу малютку Вайолет, – с улыбкой сказал Пэриш.

– Не смей ее так называть – очень тебя прошу.

– Почему?

– Хотя бы по той причине, что она не больно-то молода и, прямо скажем, порядочная язва. Ну и кроме того, она, как ни крути, все-таки леди.

– Сноб!

– Какой же ты иногда бываешь тупой, Себ. Разве не понимаешь, что… О господи! Кажется, она тащит на себе все свое снаряжение. Тогда точно будет писать. Ну а коли так, то я отсюда сматываюсь, Себ. Продолжим работу над твоим портретом в другое время.

– Между прочим, она нам машет.

Кьюбитт бросил взгляд на берег, где на фоне неба и скал виднелся округлый силуэт мисс Дарры, которая и впрямь махала им большим носовым платком.

– Кажется, она разгружается и устанавливает этюдник, – сообщил Пэриш. – Похоже, будет делать наброски – вот только чего? Что с того места разглядишь?

– Птичек она будет писать – вот кого, – бросил Кьюбитт. – Ну а теперь, Себ, минутку не разговаривай и держи голову так, как держал. Нужно положить тень под твоей нижней губой. Сеанс необходимо завершить, не так ли?

Полностью сосредоточившись на натуре и отрешившись от окружающего мира, он поработал кистью еще несколько минут, после чего наконец опустил палитру.

– Вот и все. На сегодня хватит. Пора собираться.

Чуть позже, собрав кисти и краски и накинув на плечо ремень этюдника, Кьюбитт бросил взгляд на морской простор и неожиданно произнес:

– И все-таки, Себ, было бы куда лучше, если бы ты ничего не говорил о завещании Люка.

Еще до поездки на побережье три товарища решили, что будут проводить свободное время как кому заблагорассудится. Уочмен, к примеру, подумывал сейчас о том, что было бы очень неплохо выйти на лодке в открытое море и порыбачить. Проснувшись с восходом солнца, он продолжал нежиться в постели и, вслушиваясь в топот ног по «ступеням Оттеркомби» и голоса рыбаков, думал о связующей нити, соединявшей прошлое и настоящее. Ведь как ни крути, а рыбаки с мыса Кумби точно так же поднимались с рассветом и шагали в направлении гавани, где их ждали рыбацкие лодки, и двести, и четыреста лет назад. Сейчас, как и прежде, их дети слышали, как за ними захлопывались двери, а жены кормили их завтраком и провожали до калитки. И так уж сложилось, что выход рыбаков в море на протяжении столетий служил сигналом к пробуждению для всех, кто оставался на берегу. Разумеется, за исключением отдыхающих. Обдумав все это, Уочмен сладко зевнул, завернулся в одеяло и вновь отдался объятиям Морфея.

Пробудившись во второй раз в половине десятого, он узнал, что Пэриш уже позавтракал и отправился к мысу Кумби-рок.

– Мистер Кьюбитт задумал написать преогромную картину, сэр, – рассказывал Абель Помрой завтракавшему Уочмену. – А уж сколько он на нее красок извел – просто уму непостижимо. Полагаю, мне хватило бы их, чтобы покрасить фасад гостиницы. Должно быть, именно поэтому полотно кажется вылепленным из теста. Что же до самой картины, поначалу складывается впечатление, что на ней запечатлена скала на фоне моря. Но потом, приглядевшись, понимаешь, что никакая это не скала, а мистер Пэриш собственной персоной. Стоит, понимаете ли, в полный рост на пристани и вглядывается в морской простор с таким серьезным видом, как будто размышляет, что заказать на обед. Думаю, сэр, вам тоже следовало бы сходить на пристань и глянуть на то, как мистер Кьюбитт мечет мастерком краски на холст.