Пока она слушала меня, ее чай остыл, один из кусочков сахара скатился в Босфор. Босфор – сластена. Так что угодила! «Все-таки Восток – это другая реальность. Мое московское детство было более приземленным, но, скажу честно, не менее прекрасным. Правда, отца в этом детстве, как и позже, не хватало. И я чувствую в себе этот большой пробел… Думаю, будь у меня отец, мне не пришлось бы идти босиком по выжженной траве и тонкому льду… Хотя, кто знает…» Обнимаю ее. «Какой смысл мучить себя? Как было, как было бы, как будет… Все неприятное уже случилось, впереди только лучшее…» Теснее прижимается ко мне. «Да, скоро лето. А летом много надежд… Как говорила моя подруга, лето – это время года, когда у женщин до крови растерты ноги. Как только обувь разносится и затянутся раны, наступает осень…» Смеемся. У нас закончились сигареты…

…Мы сидим на нашей маленькой кухне. За маленьким столом у стены, накрытым клетчатой скатертью. В желто-белую клетку. Минимализм в сервировке. Две тарелки, два бокала с холодным белым вином, две вилки, две салфетки. Соль и перечница. Больше ничего. Бывают такие вечера, когда хочется свободы во всем. В атмосфере, в ощущениях, в окружении. Когда не хочется зависеть от предметов, планов, предпочтений. Хочется плюнуть на все и наслаждаться свободой на двоих…

Отварили спагетти в воде с добавлением столовой ложки куркумы. Быстро сварганили к ним соус из помидоров, жирных сливок, шампиньонов, обжаренного лука. Тожественно водрузили желтые спагетти на желтые тарелки, сдобрили их бледно-красной подливой и съели с такой изысканностью, будто перед нами лангусты в соусе тартар. Где-то в недрах гостиной поет Нино Катамадзе. На повторе «Uto». Под эту песню хочется летать над землей, прикасаясь подушечками пальцев к острым кончикам зеленой травы. Ласково щекочет, заряжает энергией…

Мирумир засасывает спагеттину, которая, свисая с губ, забавно извивается. Я спрашиваю любимую о ее безумных желаниях. Задумчиво хмурится. «Ммм… мне почему-то сейчас хочется оказаться в зимнем Севастополе. В потрясающем городе, куда в детстве ездила с дедом на каникулы. Там влезть на Памятник затопленным кораблям, вдоволь покричать на волны. Спорить с ними, ругаться… Хочу кричать и не быть услышанной людьми… Странно, да?»

Осушаю бокал вина. «Почему же? Совсем нет… А мне вот прямо сейчас, в полпервого ночи, хочется получить срочную эсэмэску от какого-нибудь важного человека. Ну, например, шефа. Получить, прочесть и забить на нее. Специально, назло… Порою нуждаемся в эсэмэсках, на которые не собираемся отвечать. Ими отвоевываем у окружающих уважение к личному пространству…»

Мирумир смеется, накручивая остатки спагетти на вилку. «Мы с тобой как два извращенца с кучей тайных желаний». Загадочно ухмыляюсь. «Подожди, я еще не сказал о своем втором желании…» – «Выкладывай…» Отодвигаю тарелку в сторону. «Поцеловать прямо сейчас девушку, сидящую напротив меня». – «Ого! Я готова помочь тебе в этом»… Бокал Мирумир опрокинут.

…Мои пальцы утопают в горячих волнах ее волос. Они пропитаны теплом дневного солнца. Лишь в корнях уловима босфорская прохлада. Мирумир погружена в чуткий сон затухающего дня, а я боюсь дышать в полную силу. Ограничивая движения, лежу рядом, смотрю в окно снов любимой. Я верю, что там, в жемчужном царстве условных границ, нет громких звуков, темных комнат, свинцовых дорог и пустых чемоданов. Я верю, что там, в душевной бескрайности безоблачного неба, пахнет цветами кизилового дерева, а тополиный пух учтиво облетает людей под звон детского велосипеда. Там колесо жизни неспешно катится в отзвуках старой шарманки…

Осторожная улыбка стекает невидимыми слезами по ее щекам. На кончиках ресниц дрожит тревога за завтрашний день. Я прикасаюсь к ним губами, не опасаясь того, что могу разбудить спящее чудо. Поцелуй шепотом. Она, что-то пробормотав, по-прежнему спит. А я, отгоняя ночь от себя, жду того самого мига, когда Мирумир проснется и сонно протянет: «Günaydın, sevgilim»[39]… Выхожу покурить на балкон. Салатовая зажигалка, переливающаяся в своем нутре разноцветными конфетти. Полная луна на черно-синем небе, подле нее светится всего одна звезда. Верхушки минаретов, с которых через несколько часов по Стамбулу разольется азан. Во мне поселилась щемящая грусть. В ней нет отчаяния. Зато есть маленький страх потерять найденное. Страхи – самое большое испытание в любви. Преодолевая их, приближаешь чувства к вечности…

Босфор еще не спит. На него часто накатывает бессонница. Он как никто другой разгадывает мои состояния. И как никто другой знает, что сказать или спеть. Друг приветствует меня. Я машу рукой в ответ. «Gülümse haydi gülümse… Bulutlar gitsin… Yoksa ben nasıl yenilenirim… Haydi gülümse»[40]. Босфор напевает знаменитую песню Сезен Аксу. Две фосфоресцирующие чайки подпевают своему гуру, качаясь на его темно-синей глади. Бросаю недокуренную сигарету: уносится вниз искрящейся кометой. Пытаюсь улыбнуться. Получается. Босфор ликует, чайки загалдели…

Пролив подбадривает меня еще одной песней. На этот раз из репертуара Джандан Эрчетин. «Zamanla aşka alışıyorsun… Daha az gülüp daha çok susuyorsun… Değiştin sen hâlâ görmüyorsun… Mucizeler nerede kahramanım yorgun musun?»[41] Я отвечаю: «Нет, конечно, не устал. Это просто страхи…» Друг мигом отзывается словами уже из другой песни. «Korkma kalbim geçer acısı…»[42] Киваю с лучезарной улыбкой на лице. Грусть прошла. «Спасибо, Босфор!» Он смущается: «Riса ederim»[43]… Скоро рассвет.

…Отдалилась от Москвы, когда осознала, что та лепит из нее циничную суку. Выживая, побеждая в большом городе, она заражалась вирусом равнодушия, сама того не замечая. Сложно сохранить теплоту в себе там, где быть холодным легче и… удобнее. Цинизм – это когда оправдываешь всплески совести словами: «От меня мало чего зависит» – и сразу же с ними соглашаешься…

Мирумир силится говорить об этом со спокойным оптимизмом. Однако внутренние переживания отражаются в глазах, как бы их ни прятала. Напевая себе под нос «Damigamda» Лелы Цурцумия[44] и время от времени вылавливая мой взгляд как робкую снежинку, она возвращается туда, где чаще всего замирает душевность. Она есть в тебе, но в замороженном состоянии…

«Сейчас я понимаю, что наша циничность была своего рода защитной реакцией. Больше проявлялась по отношению к себе, к своим трогательным чувствам, чем к окружающему миру. Как говорит один мой знакомый, „мы смотрели на мир, как на смесь лохотрона с парком отдыха“. Так и было. В Москве не живешь, а выживаешь. Не в плохом понимании этого слова. В контексте Москвы выживать – значит побеждать. Каждый день, каждую минуту. В переполненных автобусах, в вечных пробках, в бесконечных очередях. Если плюнешь на все, отойдешь в сторону, останешься без куска сыра…»

Снимает турку с плиты. Разливает ароматную коричневую гущу по белым чашкам. «Москва вышибает из своих жителей сентиментальность. Там приходится держать ее глубоко в себе и выпускать на волю только дома, перед сном, под теплым пледом, за чтением чувственной книги или за просмотром очередной мелодрамы… Понимаешь, там по-другому не получается. Бездомные собаки, брошенные люди, частокол протянутых рук. Если реагировать на все это, то тебя надолго не хватит. В Москве нужно жить с открытыми глазами, но с закрытым сердцем. Хотя, знаешь, Свету-свет, при таком раскладе бытия мы умудрялись сохранять человечность. Вопреки всему. Почти героизм…»